Искатели необычайных автографов - В Левшин

- Кто? - Граф раздумчиво покусывает свои тонкие, бескровные губы. - Об этом мне ведомо столько же, сколько и вам, отец мой. Никакие догадки и расследования не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо - в защиту Арно68, чьи памфлеты по поводу истории с герцогом де Лианкуром вызвали справедливые нападки Сорбонны69, вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем уже после четвертого письма защита Арно отошла на второй план, зато на первый стали все более выдвигаться яростные нападки на казуистов и мораль иезуитов вообще.

- Господа, - не выдерживает маркиз, - не кажется ли вам, что мы слишком отдалились от первоначальной темы нашей беседы? Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто "Письма" - самый главный литературный прототип мольеровского "Тартюфа". Но положение ваше пока ничем не доказано.

- Вы требуете доказательств? - Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. - Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их легко отыскать. Но так ли это необходимо? Взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя "Тартюф" - комедия, а "Письма" - сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову - ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его "Писем" заполнены не отвлеченными рассуждениями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свою нравственную позицию, свой способ жить...

- Ага! Вот вам и совпадение! - живо перебивает маркиз. - Точно так же поступил Мольер со своим Тартюфом, когда вложил в его уста известные иезуитские положения вроде следующего: "Но кто грешит тайком, греха не совершает!"

- Господа, господа, - увещает близкий к панике аббат, - вы ведете себя почти так, как судьи в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения...

Но старик награждает его таким взглядом, что он сразу съеживается и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.

- У всякого сочинения есть существо и форма, - отчеканивает граф. Так вот, существо меня возмущает. Но форма... Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью и блеском. Тем более что надобность в них растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни "Письма", ни "Тартюф" не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников70. Помните, что там говорилось о сочинениях иезуитов?

Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать...

-То-то! - назидательно заключает граф. - А теперь, - произносит он уже другим, деловым тоном, - перейдем к главной цели нашего сегодняшнего свидания. Высокочтимый аббат Рулле! На вас возлагается почетная обязанность - обратиться с письмом к его величеству королю Франции, дабы побудить его пресечь пагубную деятельность Мольера.

Рулле встает и, сложив ладони шалашиком, смиренно кланяется.

- Не скрою, - продолжает граф, - предшествующий разговор наш не случаен. Он имеет самое непосредственное отношение к вашей миссии. Расхваливая достоинства врагов наших, я хотел пробудить все ваше честолюбие, весь боевой пыл, чтобы заставить выполнить свою задачу со всем вдохновением, на которое вы способны. Помните: ваша цель не только сравняться с противником. Вы должны превзойти его! Итак, за дело. И да покарает Господь Мольера и всех, кто дерзнет возвысить голос против нашего общества!

Заклинание графа звучит так зловеще, что жизнерадостный маркиз невольно ежится. Но вопреки ожиданиям безумец, дерзнувший возвысить голос, обнаруживается в ту же секунду: это Мате. Возмущение его достигло таких размеров, что он не в состоянии сдерживаться.

- Негодяи! Убийцы! Нравственные уроды! - выкрикивает он, воинственно размахивая логарифмической линейкой. - Я им покажу! Они у меня попляшут! Пустите меня к ним!.. Пустите!..

Дальнейшее происходит так быстро, что Мате не успевает опомниться.

Гостиная погружается в темноту. Какие-то люди вламываются в убежище филоматиков. В одно мгновение руки их крепко скручены за спиной, рты заткнуты тряпками, на глазах - повязки. Потом их волокут куда-то...

И вот, подскакивая и громыхая, карета уносит их по тряской дороге. Куда? Поживем - узнаем.

В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

- Мате! Мате! Где вы? Я ничего не вижу...

-Тише, Фило. Я здесь.

- Слава Богу! Значит, мы вместе. Как тут сыро... Как в подвале!

- Наверное, это подвал и есть.

- А где Асмодей?.. Асмодей! Асмодей!.. Не отвечает... Неужели он бросил нас на произвол судьбы? Оставил одних в темном каземате?

- Н-не думаю, - с сомнением мычит Мате. - Это на него не похоже.

И словно в благодарность за доверие темноту рассекает конус голубоватого света, и Асмодей заключает филоматиков в свои дружеские объятия. Разумеется, говорит он, при желании ему ничего не стоило улизнуть, когда в тайник ворвались телохранители этих титулованных негодяев. Но он предпочел разделить судьбу своих спутников.

Фило признает, что это чертовски благородно. Только лучше бы все-таки Асмодей улизнул, заодно прихватив с собой их.

Тот покаянно вздыхает. Что делать! У мсье такие габариты... Где ему пролезть сквозь каминный дымоход!

- Ничего, - невесело шутит Фило, - уж теперь-то я похудею.

- Да-а-а! Теперь, мсье, вы уже не скажете, что сидеть приятнее, чем стоять...

- Как вы думаете, что с нами сделают? - гадает Мате, изучая глазами круглое каменное подземелье.

-Замуруют заживо, - фантазирует Фило. - Как в опере "Аида". Или наденут железные маски и... прощай радость, жизнь моя!

- Что за мрачные мысли, мсье! Поговорим о чем-нибудь веселом.

- Да, да, - подхватывает Мате. - Неужели у нас нет других тем для разговора? Меня, например, очень занимают "Письма Людовика де Монтальта". Судя по всему, автор их, как и Паскаль, тоже примкнул к янсенистам. И все-таки талант и здравый смысл помогли ему избежать янсенистских крайностей. Эти мрачные религиозные фанатики полагают, что искусство растлевает и убивает души человеческие...

- Ну, тут они мало чем отличаются от приверженцев любого другого религиозного учения, - перебивает черт. - Увы, мсье, так уж повелось, что в глазах служителей церкви искусство - нечто позорное. Неспроста театр в Древней Руси именуется позорищем. И не случайно в самом слове "искусство" заложено другое - "искус". Стало быть, нечто греховное, сатанинское, кха, кха... Так сказать, искушение от нечистого.

- Любопытное наблюдение, - удивляется Мате. - Неожиданное и точное. Но в том-то и дело, что Монтальт, судя по всему, подобного отношения к искусству не разделяет. Он - вольно или невольно - опровергает его уже самим характером своего сочинения. Ибо даже мне, который "Писем" не читал и знает о них лишь понаслышке, ясно, что создал их замечательный художник, обогативший публицистику приемами художественной литературы. Он, как я понял, написал с иезуитов ряд блистательных литературных портретов. И самое интересное, что персонажи его излагают свою бесстыдную философию не устами автора, а от себя лично. Таким образом, их как бы заставили самих себя высечь.

Асмодей негромко аплодирует. Браво, браво! Мсье Мате определенно делает успехи. Уж не хочет ли он переметнуться в филологи?

- В самом деле, Мате, - присоединяется Фило, - вы так расписали достоинства Монтальта, что у меня слюнки потекли. - Он упрямо хлопает ладонью по грязной соломенной подстилке, на которой сидит. - В общем, решено: раз Монтальт выдающийся писатель, значит, мы должны его увидеть во что бы то ни стало!

Черт насмешливо обводит глазами круглый каменный мешок. Нечего сказать, своевременное пожеланьице!

- Фу-ты, - досадует Фило, - я и забыл... Послушайте, Асмодей, придумайте что-нибудь. Что вам стоит? Пожар, землетрясение. На худой конец, подкоп...

Тот с сожалением качает головой. Он ведь предупреждал: возможности его не БЕСпредельны. Впрочем...

- Что? - бросаются к нему обнадеженные филоматики. - Что такое? Да говорите же!

- Понимаете, мсье, в этом подземелье четыре двери. Северная, восточная, южная и западная. А подле каждой - кнопки...

Луч Асмодеева фонаря по очереди высвечивает четыре невысоких стрельчатых проема, окруженных черными точками.