Пожизненный срок - Лиза Марклунд

Анника засунула блокнот в сумку.

— Сделать аборт было сущим кошмаром. Я целыми днями обзванивала клиники Стокгольма, пытаясь записаться на осмотр, но там, где трубку все-таки брали, мне говорили, что все расписано на недели вперед. В конце концов я сдалась и сделала аборт в Эскильстуна. До сих пор помню, с каким облегчением я вышла из клиники и пошла к машине. Ты мне, кажется, не веришь?

— Не все реагируют на аборт так, как ты. Иногда женщина переживает настоящее горе, чувствует себя предательницей…

Анника раздраженно поерзала на стуле.

— Все ожидают именно таких слов. Как будто нельзя сказать, что ты довольна, сделав аборт. Но я и в самом деле была довольна. В то время я не хотела еще одного ребенка.

Она заметила, что Нина неодобрительно на нее смотрит.

— Ты, кажется, думаешь, что я дурная женщина, так как была довольна, что сделала аборт? Я лишилась права быть матерью?

— Нет, нет, — торопливо произнесла Нина. — Но мне действительно надо идти.

Она встала, и Анника заметила, что женщина за соседним столиком опасливо посмотрела в их сторону. Полицейская форма заставляет людей чувствовать себя виноватыми, даже если они не сделали ничего противозаконного.

— Я оставлю у себя эти фотографии, — сказала Анника, пряча их в конверт.

Нина остановилась. Похоже, она колебалась. Потом склонилась к Аннике и тихо сказала:

— Будь осторожна. Те, кто тебя порезал, не бросают слов на ветер.

Нина надела фуражку и вышла на улицу Шееле.

Анника достала фотографии и снова принялась их по очереди рассматривать.

Женщины были разные — брюнетки и блондинки, молодые и старые, сильно накрашенные и вовсе обходящиеся без макияжа.

Она задержала взгляд на Ивонне Нордин с ее грустным взглядом и редкими волосами.

«Неужели ты — осатаневшая массовая убийца? Как я покажу твою фотографию Юлии?»

Она прикусила зубами кофейную ложечку, потом взяла ручку, листок бумаги и написала короткую записку в тюрьму Кронеберг:

«Эти фотографии надо передать Юлии Линдхольм. С наилучшими пожеланиями,

Она встала и торопливо пошла к Бергсгатан, где отдала конверт дежурному. Потом бегом бросилась на автобусную остановку у дома номер 32 на Хантверкаргатан, того дома, где она жила до катастрофы на Винтервиксвеген. Она даже не повернула головы в сторону дома и села в подошедший автобус.

В воздухе висел серый, свинцово-тяжелый туман. Солнце, вероятно, уже поднялось над железным занавесом сырости и серости, но Анника не была уверена, что сможет сегодня узреть его лик.

Автобус был переполнен. Аннике пришлось стоять. Ее швыряло из стороны в сторону, а сумка то и дело билась о стену салона. Воздух в салоне был спертым от запаха сырой одежды и нечищеных зубов.

Анника вышла на Ёрвельсгатан и с наслаждением вдохнула уличный воздух.

В редакции было безлюдно и тихо. Андерс Шюман, положив ноги на стол, сидел в своем стеклянном аквариуме, держа перед собой раскрытый номер «Квельспрессен».

— Отличная статья с интервью убийцы полицейского, — сказал главный редактор, когда Анника без стука вошла в его кабинет. — Но ты видела статью на десятой полосе? Мы получили служебную записку министерства юстиции, которая доказывает, что пожизненный срок не может быть отменен, так как это очень дорого для казны.

— Я видела эту статью, — сказала Анника, садясь на стул для посетителей. — Но я сейчас работаю над действительно важной статьей. Юлия Линдхольм утверждает, что невиновна. Она все время это говорила. Возможно, я смогу это доказать.

— Записка пришла к нам вчера, на наш почтовый ящик, — словно не слыша, продолжал Шюман. — Отправитель Глубокая Глотка Розенбада. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Я думаю, что она права. Я думаю, что не она убила Линдхольма, а Александр до сих пор жив.

Главный редактор опустил газету.

— Полагаю, что у тебя есть какие-то конкретные доказательства.

Анника начала свой рассказ издалека, с тройного убийства на Санкт-Паульсгатан четыре с половиной года назад. Тогда жертв сначала оглушили ударами топора по голове, а потом отрубили им правые руки. Финансиста Филиппа Андерссона признали виновными и городской и апелляционный суд, несмотря на то что он твердил о своей невиновности.

Она провела параллель с убийством Давида. Сначала выстрел в голову, а потом надругательство над телом, а теперь Юлия клянется, что не делала этого.

Она рассказала Шюману о коммерческих интересах Давида, о том, что он входил в один совет директоров с женщиной по имени Ивонна Нордин, которая работала одновременно и в другой компании вместе с Филиппом Андерссоном («ты видишь, здесь есть связь!»), о том, что он рассказывал Юлии о сумасшедшей женщине, которая преследует его и угрожает. «Мы думаем, что это та самая женщина, которая сделала аборт».

Когда Анника закончила рассказ, в кабинете наступила мертвая тишина.

Андерс Шюман строго и внимательно смотрел в глаза Аннике.

— Аборт? — переспросил он.

— Да, но я не знаю, насколько это важно.

— Как тогда быть с одеждой и медвежонком Александра, которые засунули в болото рядом с домом Юлии?

— Это она положила их туда.

— Кто? Эта Ивонна? И она же сделала аборт? То есть, короче говоря, женщина, которая увела Александра?

Анника достала из сумки начерченный ею план местности и положила его перед главным редактором. Он взял блокнот и принялся недоверчиво рассматривать план.

— Вот, — сказала Анника, указывая на крестик, обозначавший владение 2/17 в Любакке, в приходе Тюсслинге лена Эребро.

— Значит, и Юлия Линдхольм и Филипп Андерссон невиновны?

— Филипп Андерссон, несомненно, виновен во множестве преступлений, но он никого не убивал на Санкт-Паульсгатан.

— И Александр жив?

— Это было спланированное нападение на семью: убить мужа, подставить жену и похитить ребенка. Он жив.

Андерс Шюман положил блокнот на стол и заботливо посмотрел на Аннику.

— Полиция нашла, кто поджег твой дом? — спросил он.

— Какое это имеет отношение к Юлии Линдхольм?

Взгляд главного редактора стал по-настоящему озабоченным.

— Как ты себя чувствуешь, Анника?

Она пришла в ярость.

— Так вот к какому выводу ты пришел! — крикнула она. — Ты считаешь, что я стараюсь таким образом отвести от себя подозрения!

— Не надо было понапрасну обвинять невиновных людей, Анника. Надо думать, прежде чем говорить.

Она встала, уронив карту на пол. Шюман наклонился и поднял ее.

— Знаешь, что мне это напоминает? — спросил он, вручая ей карту.

Анника взглянула на замысловатые линии и сокращения названий дорог и населенных пунктов.

— «Игры разума», — спокойно ответила она.

— Что? — едва не поперхнулся Шюман.

Она с трудом сглотнула.

— Тебе нужна помощь? — спросил он.

Анника раздраженно передернула плечами.

— Я просто немного не в форме, — сказала она, — из-за развода и прочего…

— Да, понимаю, — сказал он, сел за стол и сложил руки на груди. — Как идет развод?

— Скоро суд. В декабре, — ответила Анника. — Потом все будет позади.

— Все?

Анника отбросила с лица прядь волос.

— Нет, — сказала она, — конечно, не все. Но самое трудное будет позади, и мне станет легче.

— Ты все еще живешь в этом старом офисе? Когда найдешь что-нибудь поприличнее?

— Когда закончится полицейское следствие и я смогу получить страховку.

— А твой муж?

— Он живет со своей любовницей.

— Если развод уже начался, то она может считаться его супругой?

Анника подняла с пола сумку и положила в нее свою карту.

— Он все еще работает в министерстве юстиции?

— Насколько я знаю, да.

— Что он там делает? Занимается вопросом об отмене пожизненного заключения?

— Можно я возьму на сегодня редакционную машину? Я вернусь к вечеру.

— Что ты задумала?

— Мне надо встретиться с источником.

Андерс Шюман вздохнул.

— Ладно, — сказал он и потянулся за бланком требования. — Но я не хочу, чтобы ты наделала глупостей.

Она вышла из кабинета, не оглянувшись.

Ей достался бесхозный старый «вольво» — темно-синий и страшно грязный. Анника выехала из гаража и свернула на шоссе, ведущее в Эссинге.

До Эребро можно было добраться по двум дорогам. Одна проходила по южному, а другая — по северному берегу Меларена. Анника, не раздумывая, повернула на юг, к Сёдертелье, а потом в направлении Стренгнеса и Эскильстуны. Этот путь она выбрала машинально, так как привыкла к нему.

«Вот такие мы все. Мы прикипаем к тому, что знаем, даже если в этом нет ничего хорошего, и пренебрегаем чем-то лучшим, если оно для нас ново».