По делам их - Попова Александровна

Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.

— Поневоле призадумаешься…

— Над чем? — уточнил Ланц строго. — Стоит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос «правы ли мы» — ты об этом, абориген?

— Нет… Не знаю, — поправился он тут же. — Скорее — начинаешь думать о том, что есть такое наша… не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это — как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и — себя. Aliisconcremare ipse inflammor[131], Дитрих… И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит… Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.

— Надеюсь, твоя все еще светит.

— И жжет, — отозвался он тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. — Пойдем работать.

Глава 15

Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок — вероятно, решив, что так ему будет легче забыть, в чьем жилище находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.

У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости — наконец-то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь-епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.

— К герцогу послали? — на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:

— Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно — чем позже, тем лучше.

С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; о том, что кельнский князь-епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, было известно всем, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, тот обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона — Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь-епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицания Римом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.

Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами — тоже едва ли не впервые за всю историю кельнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.

Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел — в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кельне, дублируя почтового голубя.

У ворот города, на подходах к городскому дому фон Шёнборн и университету уже были выставлены люди из горожан, не состоящих в постоянном штате Друденхауса, но по различным причинам обязанных (или же обязавшихся по доброй воле) выполнить любое распоряжение Конгрегации по первому требованию (как рассказал Ланц, четверо даже явились в Друденхаус с предложением содействия в охране этого Оплота Порядка и Благочестия). Сейчас требование было одно — незамедлительно сообщить о любом происшествии, связанном с делом, а именно: явление герцога с охраной, нехорошие скопления горожан у дома арестованной или не в меру активное оживление студентов, грозящее перейти в соответственные действия…

Миновав ворота с косящейся на них стражей, следователи сорвались в галоп, домчав до замка менее чем за час. Бруно, на которого ценных курьерских было тратить не с руки, должен был подоспеть минимум через еще полчаса — на него сегодня приходились обязанности «трех „g“» — «gehen, geben, gebracht»[132], но не как прежде, «im Laufschritt[133]», а верхом на муле, не поспевающем за галопом жеребцов Друденхауса.

— Это безнадежно, — вздохнул Ланц, когда они остановились посреди зала первого этажа, оглядывая стены. — О полноценном обыске можно забыть. Скоро нас отсюда вежливо попросят, посему обыскать первым делом надо помещения самые подозрительные.

— Спальни, — предположил Курт. — Комната горничной. Гардеробная, подвал, чердак, библиотека… Часовня. Что еще?

— Это бы успеть, — кисло отозвался тот. — Идем. И, слушай сюда, абориген, — добавил он, за локоть развернув Курта к себе лицом, — Керн не дал разрешения оставить тебя одного в ее доме, однако же кое на что я его уговорил — в интересах дела. Здесь мы разделимся.

— Я польщен доверием.

— Прекрати, — покривился тот. — И поставь себя на его место. Поставь себя хотя бы на мое место и не смей на мне вымещаться.

Курт отвернулся, высвободив руку.

— Понимаю; приказ сверху… Это святое.

— Не время для ссор, абориген; давай начнем работать, ибо против нас уже работает время. Драгоценные мгновения уходят, а в нашем положении и это — много.

— Извини, — сбавил тон Курт, и тот вздохнул.

— Понимаю, за эти полдня на тебя свалилось многое, может быть — даже слишком многое, однако возьми себя в руки и приступай. Или серьезно подумай о том, чтобы отказаться от участия в деле.

— Не могу, если б и хотел, — уже спокойно отозвался он. — На счету не только каждая секунда, но и каждый человек. Я в порядке. Хоть ты поверь — я в полном порядке. Просто раздражен.

— Ну, вот что, — решил Ланц, потянув его за собой к лестнице, — начнем вместе, а там я на тебя посмотрю; если втянешься — разделимся. И на сей раз без пререканий. Начнем с библиотеки — все равно одному там не управиться.

Ланц оказался прав. Библиотечный зал замка фон Шёнборн был не особенно большим, однако книги и свитки пребывали в полнейшем беспорядке, громоздясь горками, валами и грудами, а на рабочем столе вздымался настоящий архипелаг. Со стола и было решено начать; прочтя название и перетряхнув страницы, тома и томики складывали прямо на пол у стола стопками, отчего Курт, всегда относящийся к книгам с трепетом и бережностью, болезненно морщился, по временам даже забывая обо всем прочем.

— Смотри-ка, — спустя несколько минут молчаливой работы усмехнулся Ланц, развернув книгу обложкой к нему. — «Koloss auf tönernen Füssen»[134]; судя по пометкам — приобретена мужем… Стало быть, политическими памфлетами развлекались господин граф; кто бы мог подумать.

— «Ein Mann namens Johannes der Täufer»[135], - добавил Курт мрачно, осматривая потрепанный труд. — Тысяча триста восьмой год; кем приобретена — неясно.

— Вообще, иоанниты — не самые жуткие ересиархи, и о склонности к колдовству эта книга не говорит… Но все равно отложи. Хм, «Eine reine Quelle»[136]… Вполне благочестиво.

Он не ответил, и в библиотеке повисла тишина, нарушаемая шелестом перетряхиваемых страниц, звоном пергамента и шлепками тяжелых обложек и окладов книг. Когда пухлых томов осталось около десятка, Ланц оставил их Курту, перейдя к крайней из полок, откуда вскоре донеслось: