Грешные намерения - Элизабет Хойт

Всю свою жизнь она считала себя хорошим человеком. Ее падение, связь с соблазнившим ее мужчиной, стала для нее потрясением. Темперанс поняла, что сбилась с пути истинного от того, что в ней был какой-то изъян, и решила, что этим изъяном были ее непреодолимые сексуальные желания. Но что, если это было лишь признаком еще более тяжкого греха?

А что, если ее истинным изъяном была гордость? Она и невидящими глазами смотрела, как за окошком мелькает Лондон, и думала о своем замужестве, теперь уже таком далеком. Бенджамин был знакомым ее отца, тихим, серьезным не по годам. Одно время он готовился в священнослужители, но к моменту знакомства с ее отцом Бенджамин был обнищавшим школьным учителем. Отец предложил ему работу в приюте и комнату в их доме. Темперанс тогда было шестнадцать — она была так молода! Бенджамин был зрелым человеком с приятным лицом, и отец одобрял его. Казалось совершенно естественным выйти за Бенджамина замуж. В браке она была вполне счастлива. Ведь Бенджамин был хорошим, приятным человеком. Он был нежен в постели и даже не лишен страсти. Он верил, что плотская любовь — это священный акт мужчины со своей женой. Что-то такое, что надо совершать разумно и не слишком часто. Только однажды он проявил некоторое недовольство, когда Темперанс предложила почаще поддерживать плотскую связь. Он совершенно ясно дал ей понять, что женщина, которая хочет чувственного наслаждения, заслуживает жалости.

Уже тогда Темперанс знала, что-то в ее натуре не так. Что ей надо следить за собой. И когда появилось искушение, она почти без борьбы уступила ему. Джон был молодым адвокатом, снимавшим комнату в соседнем доме. Темперанс задумалась. Теперь, когда она пыталась вспомнить, как он выглядел, в памяти возникали лишь его волосатые руки. Тогда, в юности, это было волнующим признаком мужественности. Темперанс думала, что страстно влюблена. В день своего падения она думала, что умрет — заболеет и умрет, если не ляжет с Джоном в постель.

Она легла, и ее жизнь была погублена.

Она вернулась из убогой комнатки, которую снимал Джон, и застала Бенджамина — серьезного, красивого Бенджамина — при последнем издыхании. Его грудь была раздавлена колесами огромной телеги пивовара. Он умер, не приходя в сознание. После этого Темперанс мало что помнила. Ее семья взяла на себя похороны Бенджамина. Прошло несколько недель, и Темперанс узнала, что Джон покинул свою комнату, даже не попрощавшись с ней.

Но ей было все равно.

С той поры Темперанс старательно скрывала свой грех — и искушения плоти. Не стала ли она от этого лицемеркой? Она искала утешения в объятиях Кэра, но, оказавшись во власти своих демонов, не думала о его чувствах.

Кэр прав. Она использовала его. Эта мысль заставляла Темперанс съеживаться от стыда, вызывала желание выплеснуть свои чувства — обвинить Уинтера за его обморок, обвинить Джона за то, что он когда-то давно соблазнил ее, обвинить Сайленс за ее глупую храбрость, обвинить Кэра за его ухаживание, то есть обвинить всех, кроме себя. Темперанс ненавидела свою низменную натуру. Он прав, она использовала его для своего удовольствия, и ей не хватало смелости признаться в этом даже себе самой.

Так соблазнительно было найти для себя оправдание. Но она отказалась от всяких увиливаний, лжи и умолчаний. Она поклялась, что, во-первых, спасет приют, а во-вторых, загладит свою вину перед Лазарусом. Она найдет способ объясниться с ним, потому что она перед ним в долгу. Потому что если она не сделает этого, она никогда не сможет вернуть его. Можно ли признаться в своих чувствах к нему? Лишь от одной мысли, что она громко признается в своих чувствах, спина покрывалась потом.

Но она знала — было то, что она могла сделать.

Поднявшись с сиденья, она громко стукнула в крышу кареты.

— Стойте! Остановитесь, пожалуйста! Я хочу поехать в другое место. Я хочу посетить мистера Сент-Джона.

Лазарус никогда не задумывался, можно ли любить его. Поэтому его не потрясло, что Темперанс не любила его. Нет, не потрясло… но было бы приятно, если бы у нее было хоть какое-то чувство к нему.

В то утро он предавался тоскливым размышлениям, пробираясь на своем черном коне сквозь заполненные людьми улицы Лондона. Похоже, его собственные нарождающиеся чувства пробуждали незнакомое прежде желание — желание быть любимым. Какая банальность. И все же банальность или не банальность, Кэр не мог заставить свое сердце изменить это желание.

Он грустно усмехнулся. Оказалось, что он такой же, как и другие мужчины.

Черный конь шарахнулся в сторону, и Лазарус поднял глаза. Место, куда он направлялся этим утром, находилось совсем недалеко от его дома. Площадь была застроена новыми домами, красивыми и такими элегантными, что одно содержание их должно было обходиться в целое состояние. Лазарус соскочил с седла и отдал поводья поджидавшему мальчику. Потом поднялся по чистым белым ступеням и постучал в дверь.

Спустя минут пять Лазаруса провели в кабинет, роскошный и уютный. Кресла были обиты темно-красной кожей. Книги стояли в некотором беспорядке, заставляя думать, что ими действительно пользовались, а массивный письменный стол, занимавший целый угол, блестел полировкой.

Лазарус расхаживал по комнате в ожидании хозяина. Когда дверь, наконец, распахнулась, Кэр держал в руках томик речей Цицерона.

На вошедшем был алонжевый белый парик. Уголки глаз, губы и щеки опущены вниз, словно натянутые невидимой нитью, — все вместе это придавало внешности джентльмена приятное сходство с охотничьей собакой.

Он взглянул на Лазаруса и, увидев книгу в его руках, поднял лохматую седую бровь и сказал:

— Могу я чем-то помочь вам, сэр?

— Очень на это надеюсь. — Лазарус закрыл и отложил в сторону книгу. — Я говорю с лордом Хадли?

— Безусловно, сэр. — Хадли коротко поклонился и, расправив фалды камзола, тяжело опустился в одно из кожаных кресел.

Лазарус тоже поклонился и сел напротив хозяина.

— Я — Лазарус Хантингтон, лорд Кэр. Хадли ждал.

— Я надеюсь, что вы сможете помочь мне, — сказал Лазарус. — У нас есть… вернее, была… общая знакомая: Мари Хьюм.

Выражение лица Хадли не изменилось. Лазарус продолжил:

— Блондинка, занималась предоставлением особого рода развлечений.

— Какого рода?

— Веревка и колпак.

— А! — Казалось, Хадли нисколько не смутил неожиданный поворот разговора. — Я знал эту девушку. Когда она была со мной, я называл ее Мари Ретт. Насколько я знаю, она умерла.

Лазарус кивнул.

— Она была убита в Сент-Джайлсе три месяца назад.

— Жаль, — сказал Хадли. — Но я не вижу, какое отношение это имеет ко мне.