Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

откуда его проповеди во время этих служб расходятся по всей России, в многочисленных перепечатках и изданиях. Одно из таких паломничеств, в Троице-Сергиеву Лавру, Языков запечатлел в целом цикле стихотворений.

Эти стихи – тоже из разряда импровизаций или полу-импровизаций. Что Языков – блестящий мастер импровизации, давно никто не спорит. (Устоялось мнение, что Импровизатора в «Египетских ночах» Пушкин списывал прежде всего с Мицкевича: но, если вглядеться, то всплывают и характерные для импровизаций Языкова черты.) Но с конца 1820-х годов меняется отношение самого поэта к этим импровизациям. Если прежде они вспыхивали и исчезали, и потом лишь чудом что-то из них всплывало в каком-нибудь провинциальном альбоме, то теперь Языков их бережет и доверяет импровизациям довольно ответственные роли. Перед нами – сначала импровизации для дерптских друзей в честь нового 1828 года, потом импровизации в честь «Марьи Петровны», которая создает возможность легкого и очень уместного выдоха между двумя напряженными вдохами, потом импровизации, в которых шутливая бытовая сторона паломничества очень естественно сопрягается с высокой целью этого паломничества, – замечательны по легкости и по органичному переплетению возвышенного и шутливого. Стихи к подарку для Каролины Павловой, тогда еще, в девичестве, Яниш, – потом куплеты для спектакля домашнего летнего театра Елагиных-Киреевских в Ильинском. От Языкова ждут импровизаций, втягивают его в эту игру, среди многих других в особняке у Красных ворот – и Языков с удовольствием откликается, эта игра раскрепощает его, и его «серьезные» стихи обретают иную, нежели прежде свободу. Этой свободой дышит и такая трагичная и жесткая, даже сколько-то жестокая, вещь, как «Переложение псалма CXXXVI». Можно сколько угодно ссылаться на трактовку отцов церкви, что в словах этого псалма «Дщи Вавилоня окаяння, блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала нам. Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень.» подразумевается, что постом, молитвой и милосердием человек должен прежде всего разбить о камень веры грехи, живущие внутри него самого – дочерей сатаны, в его сердце приютившихся, и что только так этот псалом нужно понимать и трактовать. Ясно, что ветхозаветный псалмопевец говорил в самом прямом смысле, переживая вместе со всем народом кошмар Вавилонского плена, и что Языков (мирный Языков!) в первую очередь ветхозаветный, исторический смысл имеет в виду, хотя, похоже, и новозаветная трактовка им учтена, судя по построению некоторых фраз переложения. Но прежде всего Языкова волнует судьба России: острое ощущение того, что страна оказалась на опасном распутье, не покидает его. Это подчеркивается языковым строем стихотворения. В работах о Языкове не раз отмечалось, что в «Переложении псалма…» больше, чем даже в других стихотворениях Языкова (и такое возможно), используется вызывающе национальная лексика («гусли» вместо «арф» или «оргáнов», «денница», «лукавый» в старинном смысле, – во всяком случае с сильным оттенком этого старинного смысла, «пожинать» в смысле «истреблять» и т. д.), уводящая к событиям русской истории, и прежде всего к событиям 1606-12 годов. Так что, отмечая в этом стихотворении очень национальный языковой колорит, мы не приписываем себе чужие заслуги, а скромно соглашаемся с тем, что было основательно проработано до нас.

Не менее интересны и замены, которые делает Языков при создании окончательного варианта «Переложения псалма…» Вроде бы, небольшие, почти минимальные – но они резко меняют общий настрой произведения. Плененные сидят уже не «безмолвны», а «среди врагов»: голос у них есть, но надо иметь смелость, чтобы возвысить его во вражеском окружении. «Кто в дом тирана меч и пламень Ожесточенные внесет…» заменяется на «Кто в дом тирана меч и пламень И смерть ужасную внесет…»: ожесточение отменяется, заменяется на мольбу о воздаянии, которое с ожесточенностью не имеет ничего общего, смерть всегда «ужасна», а уж насильственная смерть… тут об «ужасе ужасов» говорить надо, что и имеется в виду. Сердца не ожесточились, воздаяние не доставит радости, но оно должно осуществиться, потому что тут уже не ветхозаветное «око за око», тут новозаветное «взявший меч от меча и погибнет», и иначе никак. И если сначала Языков попытался ввести конкретную библейскую географию, дав точную привязку у Евфрату, то в окончательном варианте он возвращается к «На реках вавилонских» первоисточника – «На вавилонских берегах» – выражению, которое давно перестало быть точным географическим указанием, а превратилось в идиому, означающую всякое место пленения и скорби, прилагаемую, как любая идиома, к любым странам и народам. Если, например, покопаться в интернете, сколько под таким названием создано самых разных произведений, романов и повестей, документальных повествований и документальных фильмов, стихов и прозы, посвященных самым разным периодам истории и судьбам самых разных наций и народностей, то устанешь списки составлять. Так что в данном случае более буквальное возвращение Языкова к первоисточнику отменяет географическую конкретику и делает стихотворение более «российским».

В целом, замены и исправления делают стихотворение много более близким тому, что орал пьяный Языков, прыгая по столам «Яра» в конце поминок по Дельвигу. (Об этом трагическом событии – чуть дальше.) ну а если он сообщал брату, что на этих поминках «дело обошлось без сильного пьянства» – тут ему самому было виднее, что считать сильным, а что нет.

Получается: если первый вариант «Подражания псалму…» создан тогда, когда польское восстание (началось 29 ноября 1830 года) еще не вспыхнуло, то окончательный вариант создан, когда восстание бушует вовсю, и Языков то ли «проговорил» в «Яре» то, что надо вложить в это стихотворение, то ли высказывался в духе уже продуманных изменений в его текст.

Кстати, это и один из примеров того, насколько легко пьяный Языков впадал в «иссупление», о чем с неудовольствием пишет Свербеев, – впадал, что стихи читая, что пропагандируя свои идеи и убеждения. Свербеев очень возмущался тем, что Киреевские накачивали Языкова шампанским, чтобы он, «дойдя до иссупления», как можно больше стихов читал, – в трезвом виде он бывал настолько робок и застенчив, что мог начать читать с запинками и быстро остановиться. К рассказу Свербеева стоило бы дать две оговорки. Во-первых, Свербеев очень переживал за Языкова и сердечно заботился о нем как об очень близком младшем родственнике: троюродные братья – весьма и весьма близкое родство по понятиям дворянских семей того времени. Во-вторых, Свербеев, к тому времени окончательно вернувшийся из-за границ, создает свой салон, становящийся прямым конкурентом и соперником салона Елагиных-Киреевских. К концу тридцатых годов водораздел определится окончательно: салон Свербеевых станет центром «западников», а салон Елагиных-Киреевских – «славянофилов», при том, что и хозяева салонов и многие их гости будут тесно и искренне дружить между собой. Но оттенок ревности в записках Свербеева прослеживается.

Для Языкова же 1830 год складывается ровно и счастливо. Благодаря