Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

блок в конце главы: мне кажется, они сложились так, что живут своей жизнью, то спорят, то согласовываются друг с другом, и вы всегда можете, если что-то мной слишком скупо и ненадежно изложено, сбегать на несколько страниц вперед и, с кисточкой в руках, свериться с непосредственными свидетелями той эпохи. Итак, как говаривал Булгаков, вперед, дорогой читатель!

Один из первых тревожных колокольчиков явственно для нас различим (из нашего всезнающего будущего) в письме брату Александру от января 1827 года, где Языков сообщает, что «…я не могу заниматься сколько бы хотел, зане от долгого сидения тот час чувствую головокружение и боль и стрельбу в столице умственных способностей. Я болен излишеством здоровья – говорит мне мой лекарь…» Началось. Как сейчас больно и горько читать: «Я болен излишеством здоровья… …ясное и разительное доказательство незазорной жизни моей в Дерпте; в противном случае, в теле моем не осталось бы такое количество крови, так сильно меня беспокоящее!»

И вдруг – с какой-то гениальной поэтической интуицией, с тем даром предвидения, который бывает у больших поэтов – Языков резко меняет тон, говоря о симптомах болезни, которую страшной еще никто не признал: «Эти-то припадки головные в молодости – решительно предзнаменуют недолголетие бытия моего под луною, и для того-то задумал я прожить, по крайней мере то, что удастся, из дней моих, на воле, служа своему богу – в деревне, беседуя с минувшими веками и стараясь быть собеседником будущих собеседников канувшего!»

(Конечно, есть вероятность, что Языков лукавит – «давит на психику» братьев, так сказать: здесь впервые сказано об усталости (если не больше) от Дерпта и о желании вернуться в родное имение; Языков не знает, как братья отнесутся к столь резкой перемене в его мыслях и чувствах, вот и решает немного их припугнуть состоянием своего здоровья, чтобы они приняли нужное для него решение. Ведь пока братья не возьмутся оплатить все его долги, Языков не может покинуть Дерпт… Но если и так, то до чего странно лукавство оборачивается пророчеством! Можно сказать, дар предвидения для начала прошептал предупреждение под видом предложения невинного обмана, чтобы не слишком и не сразу напугать своего владельца!)

Думаешь: нет бы, дерптские врачи, вообще-то высокой квалификации, сразу разобрались, что происходит, глядишь, и удалось бы что-то поправить, сифилис и в те времена на первой стадии был излечим. Правда, Языков получает особую, скрытую форму, которую тогда и впрямь не умели сразу распознавать. И тут надо особо, с другой стороны, говорить о роли Алексея Вульфа в судьбе Языкова… Я до сих пор то ли в сомнениях, то ли в растерянности. Да, с Пушкиным познакомил, и со своей матерью, Осиповой-Вульф, и Языков, до конца жизни очень душевно и трепетно относившийся к Вульфу, воспевал «тройной союз» себя, Вульфа и Пушкина, в прекрасных стихах воспевал. А с другой стороны, Вульф – человек без тормозов, без морали, не постеснялся наставить рога своему другу Дельвигу, и весь его роман с женой Дельвига – такие грязь и гнусь. На старости лет окружил себя гаремом из дворовых девок, умирал сластолюбивым старичком. А уж как он в Дерпте гулял – и всюду таскал за собой Языкова, и восхищавшегося им, и беспрекословно верившего в святость дружбы, в то, что за друзьями надо всюду следовать. Мне это напоминает эпизод из «Тиля Уленшпигеля», когда Тиль затащил Ламме Гудзака в бордель, а бедный Ламме, поняв, куда он попал, стал вопить: «Мне никто не нужен, я просто друга подожду! Я люблю жену и хочу быть верен ей!» Но узнав, что хозяйка дома прикажет выпороть всех девок, если никто клиента не улещит, вздохнул и пошел с одной из девок наверх… «Так он и согрешил, как грешил всегда: по доброте душевной», – заканчивает Шарль де Костер. Очень похоже на Языкова. Он действительно очень часто грешил «по доброте душевной», чтобы, как ему казалось, друзей не подвести или не оскорбить своим порицанием их забав, и внешне он с добродушным Ламме Гудзаком достаточно схож. Да, я почти уверен, что сифилис Языков заполучил от Аделаиды Турниер, этой циркачки – цирковой наездницы-вольтижировщицы, если быть точным – что трагедия Языкова началась от юношеского отчаянного срыва из-за запутанных отношений с Воейковой (а про Аделаиду мы ж слышали без обиняков от Татаринова; «публичная дрянная девка»), но все равно остается изрядная доля сомнений, не Вульф ли ему удружил, таская за собой по самым злачным притонам, прямо как на веревочке. А главное, хоть парадоксом назови, хоть слово подбери похлеще, Вульфа-то – миловало, пронесло, при всем его разнузданном образе жизни, хотя по всем законам Вульфа должно было сразить. А Языкова – ап, с единственного выстрела! Хотя меньше всего этого заслуживал. «Вот пуля прилетела, и ага…» Или, если еще пример из классики вспоминать, то вспомним рассказ Раблэ, что все священники и врачи, ухаживавшие за чумными больными, заразились и умерли, а все воры и мародеры, лазившие по домам умерших, остались живы – таких отпетых мерзавцев, оказывается, ничто не берет…

Вздохнув, двинемся дальше.

Чем дальше, тем больше – и откровеннее – Языков тяготится Дерптом. И не потому, что лень и расхлябанность взяли верх, что ему обрыдло учиться. При всей рассеянности образа жизни – можно было бы и резче сказать, при всем тщательно пестуемом пофигизме: мне по фигу всё, кроме поэзии, потому что я поэт и не имею права жертвовать своим призванием – впечатляют и список освоенных им научных трудов и успехи по многим предметом. Да, с древнегреческим у него не очень складывается, хотя читать начал вполне свободно, но взятые почти с нуля латынь и немецкий постигаются им в совершенстве; немецкая философия тоже проштудирована и освоена досконально; историю он изучает не только по Карамзину, но и по самым разным источникам на европейских языках; даже Эверс, ректор университета (глубоко Языковым почитаемый), доволен его успехами.

Так что дело в другом. Знакомство с Пушкиным послужило неким катализатором, созданы – в дружбе и споре, в согласии с Пушкиным и в противодействии ему – исторические повествования нового уровня, «Олег» и «Волхв», окончательно заброшен «Меченосец Аран» и другие попытки создать нечто значительное на основе Ливонской истории, иное звучание начинают приобретать его дружеские послания и элегии. И если совсем недавно и Масленица, и Пасха, и соблюдение великого поста было для него больше формальностью, пусть внутренне необходимой, чтобы подчеркнуть свою «русскую особость», то теперь они занимают все более важное место в его жизни. Он ворчит на аморфность