Противостояние.Том I - Стивен Кинг

— Гарольд, — сказала она сдержанно. — Я не твое дитя. Я старше тебя на пять лет. Я по законам физиологии не могла бы быть твоим ребенком.

— Это же такое выражение, — попытался оправдаться Гарольд и заморгал, угадывая в ее словах скрытый гнев. — Но все же, что это за яма? Вон там?

— Это могила. Для моего отца.

— А-а, — протянул Гарольд тихо и смущенно.

— Я иду в дом, чтобы выпить воды, прежде чем закончить работу. Если говорить напрямик, я хочу, чтобы ты поскорее уехал. Мне сейчас не до разговоров.

— Понимаю, — сказал он натянуто. — Но, Фрэн… в саду?

Она уже направлялась к дому, но после его слов обернулась в ярости.

— А что ты, собственно, предлагаешь? Чтобы я положила его в гроб и дотащила до кладбища? Господи, ради чего? Он любил свой сад! И вообще тебе-то какое до всего этого дело? Тебе какая разница?

Она заплакала, потом повернулась и побежала на кухню, чуть не ударившись о передний бампер «кадиллака». Она была уверена, что Гарольд смотрит на ее подрагивающие ягодицы, включая это зрелище в бесконечно прокручивающийся у него в голове порнофильм. От этого она еще больше разозлилась, расстроилась и заплакала горше, чем когда-либо в жизни.

Входная дверь с шумом захлопнулась за ней. Она подошла к раковине и залпом выпила подряд три стакана воды. Тут же ее пронзила до самой макушки серебряная игла острой боли. Потрясенный желудок Фрэнни свело судорогой, и на мгновение она склонилась над раковиной, полуприкрыв глаза, ожидая, что сейчас ее начнет выворачивать наизнанку. Но желудок дал понять, что принимает холодную воду по крайней мере в качестве эксперимента.

— Фрэн? — Голос Гарольда звучал тихо и неуверенно.

Она обернулась и увидела его за прозрачной входной дверью, с бессильно опущенными руками. Он выглядел обеспокоенным и несчастным, и Фрэнни неожиданно стало его жалко. Гарольда Лодера, который объезжал печальный, вымерший город на «кадиллаке» Роя Браннигана, Гарольда Лодера, у которого, вероятно, никогда в жизни не было ни одного любовного свидания и которого разъедало чувство, возможно, определяемое им самим как «мировое презрение». К свиданиям, девушкам, друзьям, абсолютно ко всему. И очень может быть, к самому себе в том числе.

— Прости, Гарольд.

— Нет, я не имел права ничего говорить. Послушай, если ты не против, я бы помог тебе.

— Спасибо, но лучше я сделаю это сама. Потому что это…

— Очень личное. Конечно, я понимаю.

Она могла бы достать свитер из шкафа на кухне, но он, конечно, сразу догадался бы о причине, а ей не хотелось снова смущать его. Гарольд очень старался быть хорошим парнем, что отчасти напоминало ситуацию, когда ты говоришь на иностранном языке. Она вышла на крыльцо, и с минуту они оба смотрели оттуда на сад, на яму с раскиданной вокруг землей. А полдень успокаивающе, дремотно гудел вокруг, словно ничего в жизни не изменилось.

— А что ты собираешься делать? — спросила она Гарольда.

— Не знаю, — ответил он. — Понимаешь… — Он замолчал.

— Что?

— Ну, мне трудно об этом говорить. Меня не слишком-то любили на этом пятачке Новой Англии. И я сомневаюсь, что мне поставили бы здесь памятник, даже если бы я стал, как когда-то надеялся, знаменитым писателем. Между прочим, я думаю, что, может быть, стану уже глубоким стариком с бородой до пояса, пока дождусь появления какого-нибудь нового выдающегося писателя.

Она молча продолжала смотреть на него.

— Вот! — воскликнул Гарольд, и его тело дернулось, как будто слово пулей прошло через него навылет. — Вот я и вынужден был задуматься над этой несправедливостью. Она кажется, по крайней мере мне, такой чудовищной, что легче поверить, будто хамам, посещающим нашу местную цитадель знаний, наконец удалось свести меня с ума.

Он поправил на носу очки, и она с сочувствием отметила, какая у него серьезная проблема с прыщами. Неужели, удивилась она, ему никогда не говорили, что мыло и вода в какой-то степени помогли бы бороться с ними? Или его родители были слишком заняты тем, что следили за невероятным взлетом хорошенькой маленькой Эми, которая, имея средний балл 3,8, окончила Мэнский университет двадцать третьей на курсе, где обучалось больше тысячи студентов? Хорошенькая Эми, такая ослепительная и живая там, где Гарольд был просто жалким.

— Свести с ума, — мягко повторил он. — Я разъезжаю с ученическими правами по городу на «кадиллаке». А теперь взгляни на эти сапоги. — Он слегка приподнял штанины джинсов, открывая сверкающие, затейливо простроченные ковбойские сапоги. — Восемьдесят шесть долларов. Я просто зашел в обувной магазин и подобрал свой размер. Я чувство вал себя жуликом. Актером в пьесе. Сегодня были такие моменты, когда мне казалось, что я в самом деле сошел с ума.

— Нет, — сказала Фрэнни. От него пахло так, словно он три-четыре дня вообще не мылся, но это больше не вызывало у нее отвращения. — Откуда эта строчка? «Я приду в твои сны, если ты придешь в мои». Мы не сумасшедшие, Гарольд.

— Может, было бы лучше сойти с ума.

— Кто-нибудь придет, — сказала Фрэнни. — Через некоторое время. Когда эта болезнь, какова бы она ни была, изживет сама себя.

— Кто?

— Представитель власти, — неуверенно проговорила она. — Кто-то, кто… ну… снова наведет порядок.

Он горько рассмеялся:

— Мое милое дитя… Прости, Фрэн. Фрэн, но ведь именно представители власти все это и совершили. Они преуспели в наведении порядка. Они разом решили все проблемы: экономического спада, загрязнения окружающей среды, топливного кризиса и «холодной войны». Да, они действительно навели порядок. Они поступили со всем так же, как Александр с гордиевым узлом — разрубив его мечом пополам.

— Но это же просто какой-то неизвестный вирус гриппа, Гарольд. Я слышала по радио, что…

— Мать Природа не работает таким образом Фрэн. Твои представители власти имели кучу бактериологов, вирусологов, эпидемиологов, которые сидели все вместе в каком-нибудь правительственном учреждении и соображали, какое множество неизвестных, странных букашек они смогут изобрести. Бактерий. Вирусов. Микробной протоплазмы, насколько мне известно. И однажды какой-то хорошо оплачиваемый холоп сказал: «Посмотрите, что я создал. Это убьет почти всех. Разве это не гениально?» И они наградили его медалью и повысили зарплату, а потом кто-то расплескал это… Что ты собираешься делать, Фрэн?

— Похоронить отца, — мягко ответила она.

— Ох… Конечно. — Он с минуту поглядел на нее, а потом быстро проговорил: — Послушай, я собираюсь уехать отсюда. Из Оганкуита. Если я пробуду здесь еще немного, я точно сойду с ума. Фрэн, почему бы тебе не поехать со мной?

— Куда?

— Я не знаю. Пока.

— Ладно, когда решишь куда, приди еще раз.

Гарольд просиял.

— Хорошо, я приду. Это… Понимаешь, это вопрос… — Он прервался на полуслове и стал спускаться с крыльца нетвердым шагом, словно человек, только что испытавший потрясение. Его новые ковбойские сапоги сверкали на солнце. Фрэнни наблюдала за ним с грустным удивлением.

Прежде чем сесть за руль, он помахал на прощание. Фрэн в ответ тоже подняла руку. Машина дернулась, когда он неумело дал задний ход, и рывками поехала по подъездной дорожке, потом вильнула влево, раздавив несколько цветов Карлы, и чуть не угодила в кювет, когда Гарольд выруливал на шоссе. Он просигналил два раза и уехал. Фрэнни смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, а затем вернулась в сад своего отца.

Где-то после четырех часов дня она заставила себя дотащиться до спальни отца. От жары, физического и нервного перенапряжения у нее ломило лоб и виски. Можно отложить это до завтра, но тогда будет еще тяжелее. Под мышкой она несла лучшую камчатную скатерть матери, приберегаемую только для гостей.

Все вышло не так хорошо, как она надеялась, но и не так плохо, как она боялась. На лицо его садились мухи, потирали свои ворсистые лапки и снова поднимались в воздух. Кожа его потемнела до смуглости, но он так загорел, работая в саду, что это было почти незаметно… особенно если настроиться не замечать этого. Запаха не было, а он-то как раз больше всего и пугал Фрэнни.

Отец умер на двуспальной кровати, которую столько лет делил с Карлой. Фрэнни расстелила скатерть на половине матери, подложив ее край под бок отца, и, с трудом проглотив комок (в висках у нее стучало, как никогда), приготовилась перекатить отца на его саван.

На Питере Голдсмите была полосатая пижама, которая покоробила Фрэнни своим нелепым несоответствием данному случаю, но ничего не поделаешь. Она не могла даже подумать о том, чтобы переодеть его.

Собравшись с силами, она ухватила его за левую руку — та была как дерево жесткой и неподатливой, — и, подтолкнув, перекатила на скатерть. Как только она проделала это, откуда-то из глубины его груди раздался жуткий рыгающий, тягучий звук, долгая скрежещущая отрыжка, словно в его горло заползла цикада и, очнувшись в темноте, застрекотала.