Случай Растиньяка - Наталья Миронова

–  Второй центр, – возобновила свой рассказ Катя, – вот этот человек в красной шапке. Посмотри, он неподвижен, выключен из действия, он смотрит прямо на нас. Это автопортрет. Это сам Суриков наблюдает за нашей реакцией. Но главным смысловым центром является не он. Для меня главное в картине – вот этот мальчик вполоборота чуть правее Морозовой.

У мальчишек праздник: можно бегать, кричать, свистеть, улюлюкать, кидаться снежками, в общем, духариться. И никто слова дурного не скажет. Вот слева – мальчик бежит за санями: чисто функциональная фигура. Придает скорости бегу саней. Кстати, существовала легенда, что будто бы Сурикову не хватило полотна вот здесь, внизу, чтобы показать колею, полозья саней, комья грязного снега… Без этого движения не передашь. И ему якобы пришлось надшивать полотно. Но это неправда: картину реставрировали и никаких швов не обнаружили.

Извини, я отвлеклась. Вернемся к мальчикам. Мне кажется, мальчики в картине важнее всего. Вон тот взобрался на ограду, хочет рассмотреть невиданное зрелище. Воплощение любопытства. Вот этот, лицом к нам, смеется. А тот – вполоборота рядом с Морозовой – только что смеялся точно так же, и улыбка еще не сошла с лица, как вдруг он что-то увидел. Как громом поразило: оказывается, ради идеи можно отказаться от богатства, свободы и пойти в кандалы, «в железы», как тогда говорили. Он еще ничего не осмыслил, но он этого никогда не забудет. Художник застиг его в поворотную минуту жизни, как будто фотокамерой щелкнул. Мне кажется, где есть хоть один такой мальчик, там есть надежда… – Тут Катин голос почему-то дрогнул, она торопливо отвернулась от Германа. – Ладно, идем.

Полтора года назад Катя точно так же водила по Третьяковке экскурсию из Санькиной школы. Многие дети слушали с интересом, а вот ее сыну было скучно.

Но сейчас у нее за спиной собралась уже небольшая толпа. Полностью погруженная в картину, она ничего не замечала. А теперь люди зааплодировали. Катя отвесила иронический поклон, пряча смущение за насмешкой, и они пошли дальше. Толпа двинулась за ними. Все уже поняли: тут интересно и денег за лекцию не берут.

В репинском зале опять пришлось задержаться надолго. Катя рассказала о страшной картине «Иван Грозный и его сын Иван 16 ноября 1581 года».

–  Голову Ивана Репин писал с нескольких натурщиков, а том числе и с художника Мясоедова. А вот для царевича ему позировал писатель Гаршин. У него было лицо обреченного, и он действительно покончил с собой.

Герман кивнул. Он читал Гаршина и знал его биографию.

–  В 1885 году обер-прокурор синода Победоносцев запретил Третьякову выставлять картину, велел спрятать и никому не показывать. Потом ее, что называется, «отмолили», разрешили выставить. Прошло почти тридцать лет, и в 1913 году сумасшедший старообрядец порезал ее ножом. Репин, когда ему сказали, спросил только: «Глаза целы?» Реставрацию провел тяп-ляп, в основном реставрировал его ученик Игорь Эммануилович Грабарь.

Герману из всего репинского зала больше всего понравился портрет дамы в красном под вуалью. Он так честно и сказал.

–  Да, это очень красивый портрет. Это Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрандт. У тебя отменный вкус, – улыбнулась ему Катя. – Идем к четвертому Христу.

Четвертого Христа написал художник с короткой и странной фамилией Ге. Картина называлась «Что есть истина?», и всю ее занимала могучая, победительная, залитая солнцем фигура толстого Понтия Пилата. Он был в белом, стоял вполоборота, почти спиной к зрителю, и не только в его вызывающем жесте, но даже в этой спине, в затылке, обстриженном в кружок, чувствовалось нестерпимое самодовольство. А в дальнем уголке жался в глубокой тени Спаситель. Изможденный, оборванный, несчастный, с беспомощно-печальными глазами, он не то что об истине, вообще ни о чем не смог бы поговорить с этим куском самоуверенного сала.

Герман смотрел на жалкого изгоя и, сам себе не веря, чувствовал, как спазм перехватывает горло.

–  Вот этот – настоящий, – невольно вырвалось у него.

–  Да! – радостно подтвердила Катя. – Эту картину тоже сняли с выставки: и тут Победоносцев настоял. Третьяков не хотел ее покупать, а Лев Толстой – они дружили – написал ему письмо. Точно я не помню, но за смысл ручаюсь. «Павел Михайлович, – цитировала по памяти Катя, – Вы посвятили жизнь собиранию живописи, Вы скупаете все подряд, чтобы в горах навоза…» Слово «навоз» там точно было, – добавила она, – «… чтобы в горах навоза не упустить жемчужину. И вот перед Вами жемчужина, а Вы не хотите ее брать». Третьяков устыдился и картину купил.

После Ге Герман весь остаток экскурсии прошел, как в тумане. Ему только Врубель очень понравился, а Катя сказала, что он и Ге были женаты на сестрах.

Герман так и не понял, как отличить плохую картину от хорошей, почему, например, «Иван Грозный и его сын Иван» Репина – это шедевр, а «Княжна Тараканова» Флавицкого – так себе. Ему стыдно было признаться даже самому себе, но он устал. Он привык к марш-броскам в полной выкладке, умел десантироваться под огнем и лазать по горам, знал, что такое вести бой и не спать по трое суток, а тут буквально падал с ног.

–  Пойдем посидим где-нибудь, – предложила Катя. – Я вижу, ты устал.

–  А ты нет? – ревниво спросил Герман.

–  Я тренированная. Ходить по музеям – самая тяжелая работа на свете.

–  Истинная правда! – засмеялся Герман.

Они нашли симпатичное кафе, заказали обед.

–  Скажи спасибо, что не пошли в современные залы, – продолжила разговор Катя.

–  Спасибо, – совершенно серьезно ответил Герман. – Но там твоих картин пока нет, так чего смотреть?

Катя со смехом отмахнулась от него.

–  Я пару дней буду занята, мы с Этери готовим на Винзаводе выставку Любарова. Зато потом сходим в Пушкинский. Да, и Любарова посмотрим, так что готовься.

–  Ладно, – улыбнулся Герман. – Только я обязательно хочу свозить тебя к родителям. Попроси у нее долгий выходной. Так, чтобы прямо в пятницу выехать.

Кате страшновато было ехать к его родителям, но она обещала попросить долгий выходной.

Он ухаживал за ней – трогательно и смешно. Иногда безвкусно, но она ему прощала. Той цели, которой добиваются ухаживанием, – интима – Герман добился в первый же вечер. Но продолжал ухаживать. Однажды принес ей роскошный том в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом и вшитой шелковой ленточкой-закладкой: стихи немецких поэтов в оригинале и в переводах. Катя растрогалась до слез.

Ich weiβ nicht, was soll es bedeuten…

А в другой раз подарил духи «Палома Пикассо» в святой уверенности, что ей понравится, потому что «Пикассо» – это фамилия художника.

Катя, конечно, взяла духи и ничего ему говорить не стала, но решила посоветоваться с Этери. Отсмеявшись, Этери мигом нашла решение: