Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева

– Ну почему… Кое-что я понимаю, – отвечаю не без заносчивости, ощутив себя лягушкой-путешественницей – в то мгновение, когда она, вися в вышине между двумя утками, вдруг заорала во весь голос: «Это я, это я, это я придумала!» – и выпустила спасительную соломинку изо рта. – Я знаю о картине.

– Максвелл разболтал, да? – мгновенно догадывается Клоди. – Ну, этого надо было ожидать. Кстати, Иса, – поворачивается она к подельнику, – на какое-то время нам понадобится и Максвелл. Это лучший реставратор Европы, без него нам ни за что не привести полотно в такой вид, чтобы его можно было продать.

Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираются продавать национальное достояние Французской республики. Существует множество коллекционеров, которые рискуют собирать в своих домашних картинных галереях великие произведения, бесследно исчезнувшие из музеев мира. Они не гонятся за славой – им нужен сам факт обладания сокровищем. За это они готовы платить любые деньги – в том числе и миллионы, которые, несомненно, стоит теперь картина Давида.

Это все понятно. И это меня не волнует. Я думаю о том, что эти твари оставят в живых Максвелла. Все-таки оставят его в живых. И если бы удалось предупредить его, чтобы он их остерегался…

Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…

Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму, папу. Никого больше не увижу!

Нельзя думать об этом, иначе я сейчас разрыдаюсь.

У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не хочу показывать свой страх.

– Как вы догадались, что картина в Мулене, Клоди? – спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в жизни.

У Клоди появляется несколько обалделое выражение, но тут же его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что я узнаю в жизни , можно и пооткровенничать:

– Видишь ли, Валентин, в молодости, будучи студенткой, я подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине двадцатых годов. О своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все: танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи. Ее очень интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я не находила себе покоя. Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось потом. Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе, напоила ее и украла у нее ключи от дома.

У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз, парень отчаянный. К тому же он сильно любил меня. С ним мы отправились к этим Мансурофф (такова была фамилия Марин), перевернули вверх дном все в доме и все-таки нашли дневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу, только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня к обладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следа полицию, мы с Жаном-Ги прихватили кое-какие драгоценности, которые нашли в квартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты. Фамильные, как я понимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась. – Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потеряла ключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз – в доме, во дворе была полиция. Оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решила выбраться через окно. Но она ведь была пьяна и… сорвалась со скользкой крыши мансарды, разбилась насмерть. Потом стало известно об ограблении квартиры Мансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успела спрятать дневник, однако бриллианты у нас отняли. Жан-Ги поступил благородно – всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, это справедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартире Мансурофф в основном Жан-Ги.

«В основном, вот именно… – мысленно хмыкаю я. – А ты стояла у порога, скромно сложив ручки. А кто напоил Марин до того, что у нее помутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или «колес»!»

Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задать следующий вопрос:

– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания, где спрятана картина?

Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исе надоедят пустые разговоры и он пустит в ход свой ствол с глушителем.

Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать, молить о пощаде! Нельзя.

Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровенным любопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, о чем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, получая информацию, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий нектар.

Собственно, зачем она мне?.. Строго говоря, смысла нет особенно стараться. Там , как уверяют некоторые книжки, человек обретает особое знание обо всех земных делах. То есть, как только я умру, вся подноготная сделается мне известна. И о том, где картина, и о том, кто убил Лору, и даже о «цыганке», обреченной взлететь на воздух вместе с нашим роддомом и своим нерожденным ребенком…

Не хочу – там ! Хочу – здесь !

А еще я хочу хоть как-то отомстить Клоди. Например, поссорить ее с Исой. Ну хоть что-то сделать!

Между тем встречаю презрительный взгляд Клоди:

– Неужели ты так глупа, Валентин? Та история с Марин произошла в семидесятые годы. С тех пор прошло тридцать лет! Неужели ты думаешь, что я ждала бы так долго, имей я хоть малейшее указание на то, где может быть картина? В том-то и дело, что там ничего не было, кроме намеков, в которых запутался бы даже Шерлок Холмс. Но там имелось упоминание о Мулене и о том, что в 1793 году в нашей деревне жил Робер – старый конюх графов Сен-Фаржо. Фамилия его неизвестна. Где он жил – тоже неизвестно… Я работала в архивах, я искала, я спрашивала и разузнавала. Трудность состояла еще и в том, что Робер жил не в своем доме, а у замужней дочери. Я читала и перечитывала каждую строчку в архивах того времени, в дневниках, письмах, в муниципальных записях, в податных книгах… И каждый день думала, что я ошиблась, что ищу не там, что Мулен упомянут в дневнике Сен-Фаржо случайно. Кто знает, может быть, я до сих пор бродила бы в потемках, окружающих эту тайну, если бы не случай. Да, картину нашла не я – ее нашел другой человек. Но так вышло, что он доверял мне и первым пришел ко мне со своим открытием. Жена его не могла ему помочь, она недалекая женщина. Я была так потрясена, что не смогла скрыть от него своего восторга, но потом стоило огромных трудов уговорить его подождать, не открывать секрет находки. Я отговорилась только тем, что должна сначала узнать, какова сейчас цена картины, найдутся ли на нее покупатели на черном рынке. Мы договорились, что тот человек спрячет полотно там же, где обнаружил его. Он так и сделал. Но всего этого было слишком много для него, и он…

Клоди вдруг осекается и бросает на меня мгновенный взгляд. И немедленно отводит глаза, словно боится, что я могу что-то прочесть в ее стремительном взгляде.

Но Клоди опоздала. Я уже все поняла.

Я знаю, кто нашел картину Давида. Я догадалась – это был Гийом! Мастер на все руки, скульптор, дизайнер, который приложил свой талант к оформлению множества домов и даже погребов в Мулене. Конечно, он доверял Клоди, своей старинной знакомой, подруге жены. Вот чего не выдержало его сердце – ошеломления от находки. А может статься, Клоди ускорила его смерть. Мало ли существует лекарств или наркотиков, которые способны спровоцировать сердечный приступ у больного человека, усугубить его состояние! Честное слово, Клоди приоткрылась для меня сегодня с таких сторон своей многогранной натуры, что теперь я всего могу от нее ожидать.

Да… воображаю, что почувствовал Гийом, когда взялся за давным-давно известный ему предмет, за какую-нибудь медную трубу, к примеру, и вдруг обнаружил, что это не просто позеленевший от времени кусок металла, а тайник, вместилище полотна, которое все считали давно утерянным!

Что-то вдруг проходит у меня в сознании, какая-то мысль или воспоминание. Медная труба… Да ведь я видела ее, эту трубу! Видела своими глазами! Она подвешена к потолку в гостиной Гийома и Жани, к ней прикреплено тележное колесо, умелыми руками Гийома превращенное в светильник!