Голем и джинн - Хелен Уэкер

— Хава?

— Иди сюда!

Она низко склонилась над чем-то в центре рощицы. Он перешагнул через низкую ограду и тут же по щиколотку увяз в грязи. С трудом вытягивая ноги, добрался до нее.

— Смотри, — сказала она.

Из грязи пробивался толстый росток с тугим узелком из лепестков на макушке. Джинн огляделся и увидел вокруг еще много таких ростков: первые цветы этой весны.

— Неужели ты разглядела их с дороги?

— Нет, я знала, что они здесь. Земля просыпается.

Она положила руку на землю и надавила. Сначала ее ладонь скрылась в грязи, потом запястье. На одно безумное мгновение Джинну вдруг показалось, что вся она сейчас утонет в этой жиже. Ему захотелось схватить ее и спасти, но тут она сама выдернула руку и взглянула вниз, на измазанные ботинки, юбку и пальто.

— Посмотри только, что я наделала! — ахнула она, выпрямилась и стала деловой и уравновешенной, как обычно. — Который час?

Вместе они добрались до сухой земли. Ботинки ему пришлось снять и постучать ими об дерево, чтобы избавиться от налипшей грязи. Рядом Хава пыталась хоть немного очистить свой пальто. Они взглянули друг на друга, улыбнулись и тут же отвели глаза, как дети, застигнутые за чем-то непозволительным.

По укатанной дороге для экипажей они добрались до ворот и через них вернулись в мир бетона и гранита. Чем дальше они удалялись от парка, тем заметнее женщина теряла свою необычную энергию. Она хмурилась, глядя на испорченную обувь, и ворчала, что пальто придется стирать. Когда они дошли до Бродвея, то поверить, что эта особа может ни с того ни с сего припуститься бегом, было так же невозможно, как в то, что она выпустит крылья и полетит. А вот Джинн был все еще охвачен каким-то странным очарованием. Знакомые улицы казались ему новыми, он замечал то, чего не видел раньше: чугунные завитки на фонарных столбах, резные узоры на дверях домов. Казалось, внутри у него что-то готово распахнуться или лопнуть.

Удивительно скоро они дошли до знакомого переулка рядом с ее пансионом.

— Мы еще вернемся туда, когда станет теплее, — пообещал Джинн.

Она улыбнулась:

— Хорошо бы. Спасибо.

Она взяла его за руку и слегка сжала ее своими прохладными пальцами. А потом, как всегда, беззвучно исчезла, а он в одиночестве отправился домой по улицам, еще залитым утренним туманом.

18

Песах тянулся и тянулся, и скоро весь Нижний Ист-Сайд страстно желал пирожного, хлеба, пирожка — чего угодно, но только не мацы! К счастью, праздничные дни наконец закончились, и все обитатели района в едином порыве устремились в пекарни. Предчувствуя, что сделать утренние покупки будет непросто, кухарка приютного дома захватила с собой Джозефа Шаля, чтобы принести как можно больше хлеба. Поставщиком общежития теперь стала пекарня Шиммеля; Майкл объяснил это необходимостью поддерживать молодые предприятия и еще чем-то, но кухарка помнила о подаренной ему когда-то коробке миндального печенья, замечала его мрачное настроение и не задавала лишних вопросов.

Этим утром, однако, к пекарне Шиммеля было даже не подойти. Длиннейшая очередь выстроилась уже на улице, и через стекла было видно, что работники внутри носятся как угорелые, месят тесто, ищут продукты и непрерывно извиняются перед возмущенными покупателями, чьи любимые продукты уже расхватали. Кухарка на мгновение заглянула внутрь, покачала головой и отвернулась.

— Сегодня мы пойдем к Радзинам, — объявила она Шалю. — Майкл и не заметит разницы.

Иегуде Шальману было совершенно безразлично, где покупать хлеб. Он уже начал заметно уставать от добровольно взятой на себя роли добрейшего старика Джозефа Шаля. Он побывал во всех синагогах и йешивах, во всех местах, где собирались для разговоров ученые евреи, но ни на дюйм не приблизился к своей цели — секрету бессмертия. Его волшебная лоза ни разу не шелохнулась, хотя он точно знал, что она готова действовать. Ведь не затем же он приехал в Нью-Йорк, чтобы исполнять мелкие поручения кухарки с экономкой и улаживать смехотворные конфликты в спальнях? Вот уже месяц он, скрипя зубами, занимается этим, потому что у него нет другого выхода. У него на руках только эти карты, и другой сдачи уже не будет: он должен играть ими, пока не выиграет или не умрет.

Из последних сил изображая энтузиазм, он брел вслед за кухаркой по грязным, многолюдным улицам. Очередь в пекарне Радзинов была не короче, но она, по крайней мере, двигалась. Когда они оказались внутри, Шальман, не любивший толпу, встал в уголке у двери. От дыхания множества людей воздух в пекарне стал густым и влажным, а окна запотели. Шальман скоро вспотел в своем шерстяном пальто. Чтобы время шло быстрее, он развлекался, наблюдая за работниками. Они двигались быстро, как автоматы, особенно высокая девушка за ближайшим столом, которая раскатывала тесто так, словно занималась этим со дня своего рождения. Шальман завороженно следил за ее руками. Они не делали ни единого лишнего движения и ни на секунду не останавливались. Он поднял взгляд на ее лицо — простая с виду девушка, но было в ней что-то знакомое…

Волшебная лоза внутри вдруг ожила и задрожала. И в тот же миг он узнал девушку.

Та испуганно дернулась и огляделась. Ее взгляд пробежал по лицам покупателей, словно она не знала, кого ищет.

Но Шальман уже успел выскользнуть за дверь. Усилием воли он заставил себя сохранять спокойствие и ни о чем не думать до тех пор, пока не дошел до конца квартала. Там, дрожа от волнения, он привалился к стене.

Его голем!Голем, которого он сделал для Ротфельда! Здесь, в Нью-Йорке! А он-то считал, что она рассыпается в прах на какой-нибудь грязной свалке. Но неужели это означает, что Ротфельд успел оживить ее на пароходе, перед самой своей смертью? Скорее всего, так; он был достаточно глуп для этого. А теперь голем без хозяина бродит по Нью-Йорку: ломоть глины с зубами и волосами; опаснейшее существо, с виду похожее на женщину. Шальман понятия не имел, во что это может вылиться.

Это длилось всего миг: ощущение, что кто-то увидел ее насквозь и очень испугался. А потом вокруг остались только покупатели, жаждущие ржаного хлеба и рогаликов. Она еще немного постояла, прислушиваясь, а потом миссис Радзин удивленно окликнула ее:

— Хава, с тобой все в порядке?

— Да, все хорошо. Мне показалось, что кто-то позвал меня. — Она коротко улыбнулась и вернулась к работе.

Такое иногда случалось: в пекарню заглядывал с улицы какой-нибудь человек, у которого все внутри было взбаламучено из-за выпивки, болезни или обрушившегося несчастья, — может, это был один из таких. А может, она работала чересчур быстро, и кто-то это заметил. В любом случае сейчас она ничего не могла с этим поделать: перед дверью выстроилась длинная очередь, а в печах подходили шесть противней с булочками. Еще какое-то время она продолжала прислушиваться, но ничего не услышала, а потом ею завладели другие заботы и волнения.

Положение Анны становилось все тяжелее. Теперь ее рвало в уборной по нескольку раз в день, и Радзины в конце концов обратили на это внимание. Каждый раз, когда Анна поспешно удалялась, губы миссис Радзин презрительно сжимались, а лицо мистера Радзина делалось кислым, как лимон. Все давно все понимали, но вслух никто не произносил ни слова. Зато про себя они говорили, и не мало, так что к середине недели Голему стало казаться, что она вот-вот оглохнет от непрерывного шума.

По ночам за шитьем она перебирала в уме все известные ей сведения о положении Анны. Девушка была как минимум на втором месяце беременности. Ее молодой человек еще ничего не знал. Она рассказала двум подругам, взяв с них клятву хранить тайну, но неизвестно, сколько они выдержат. Она подумывала о том, чтобы избавиться от ребенка, но у нее не было денег на то, чтобы обратиться к специалисту, а подозрительные заведения на Бауэри пугали ее еще больше, чем необходимость открыться Ирвингу. Ей нравилось поддразнивать его и даже ссориться, чтобы потом мириться, но что он чувствовал к ней на самом деле? И как он поведет себя, когда узнает?

Все эти соображения непрерывно крутились в голове у Голема, но придумать для Анны какой-нибудь выход из положения она не могла. Равви, наверное, сказал бы, что девушка повела себя неосмотрительно, совершила ошибку и теперь расплачивается за нее. Все это верно. Но ведь ее собственная жизнь по сравнению с жизнью Анны казалась просто бледной тенью, в которой нет даже возможности совершить подобную ошибку. Она не человек. У нее никогда не будет детей. Возможно, она и полюбить никогда не сможет. Откуда ей знать, как бы она сама повела себя, если бы, подобно Анне, была рождена женщиной, а не слеплена из глины?

На рассвете она все еще сидела, погруженная в свои мысли, и раздраженно тыкала иглой в чью-то брючину. Еще и недели не прошло с тех пор, как она беззаботно бежала по аллее Центрального парка, но теперь казалось, что ту внезапную радость испытывала не она, а кто-то другой. Странное это было ощущение. Она помнила настойчивый зов земли и то, как ее душа вдруг стала эластичной и словно вбирала в себя весь парк. И еще она помнила, каким потерянным показался ей стоящий в переулке Джинн, словно утративший всю свою обычную самоуверенность, и она никак не могла понять почему. Она тогда даже схватила его за руку — убедиться, что он еще здесь.