Бенедиктинское аббатство - Вера Крыжановская

— За ваше здоровье, господин барон!

В это время баронесса наполняла чашу и подставила ее мужу, а тот, озабоченный другим, взял ее и молча выпил. Затем, под разными предлогами разослали пажей, и, когда последний вышел, Гвидо встал и запер дверь на задвижку. Виллибальд, разрезавший кусок дичи, с удивлением поднял голову.

— Что вы делаете? Вы с ума сошли! — сказал он, вставая.

Он сделал несколько шагов к двери, но вдруг вскрикнул и руками схватился за грудь; страшный яд подействовал.

Его красивое лицо исказилось и покрылось черными пятнами, кровавая пена выступила на губах и, изнемогая от ужасных страданий, он упал на колена, цепляясь за стол и опрокидывая его с шумом. Кунигунда в испуге забилась в темный угол, а он с проклятиями катался по полу, громко крича, в страшной агонии.

Но вдруг, оживленный обновляющим флюидом черного и отвратительного духа, он одним прыжком вскочил с пола и, схватив алхимика, стоявшего к нему спиной и утешавшего баронессу, поднял его с нечеловеческой силой, отнес на балкон и сбросил вниз.

Ужасный крик прозвенел в воздухе, и затем шум от падения тела в глубокий пруд у подножия башни, возвестил гибель итальянца. Кунигунда упала в обморок, а Виллибальд повалился на балконе, не будучи в состоянии дотащиться до комнаты, срывая с себя платье и корчась в последних конвульсиях. Дух Виллибальда скоро появился среди нас, еще не оправившись от мучений столь насильственной разлуки с телом.

— Посмотри, — сказал я, указывая ему на его обезображенное распростертое тело, — предательство никогда не приносит счастья. Позарившись на ее состояние, ты отнял эту женщину у Курта; за золото продал ты себя и пожал плоды своей жадности. Поверь мне, что до тех пор, пока совершенно бескорыстно тебя не будет привлекать идеал женщины, ты всегда будешь погибать несчастным образом. Видишь, прожитое существование ничего не стоило: двадцать шесть лет ты мотал деньги, изменял, плавал в удовольствиях, и твои расчеты были так же мелки и ничтожны, как и самая твоя жизнь. Ты возвращаешься на родину духа таким же, каким ушел отсюда. Ты не боролся ни за одно доброе дело, ты не поборол ни одной страсти. Дух ленивый, ты не испытал даже ни разу того могучего подъема чувств, который дает мысли энергичное направление к добру или злу, но который всегда является плодом душевной работы.

Я мог говорить с ним так, потому что, несмотря на мои ошибки, был выше его.

Как и при жизни, вихрь скоро умчал из наших глаз смущенный дух Виллибальда.

Я посетил аббатство. Там царствовал полный застой: не хватало руки, которая вертела колесо, не было советника, помогавшего всем, и Братья Мстители ходили унылые; одни бросили свои планы, другие предавались бессильному бешенству. Иногда, притянув жизненную нить какого-нибудь медиума, я появлялся в коридорах, забавляясь безумным ужасом монахов.

Преемник мой спокойно наслаждался почетом своего нового положения. Честолюбие внушило ему взять на свои плечи гигантское дело; но он скоро бросил его, потому что у него не было бескорыстия для служения чужому делу.

Он углубился в чтение книг, которым он знал цену, но боялся света их для своих подчиненных. Он любит ленивую жизнь, которая была мне невыносима, так как меня влекла лихорадочная деятельность. Меня глубоко возмущало, когда я видел, что Бенедиктус, вместо обдумывания дел братства, сидел, согнувшись над требником, или проводил целые часы, старательно и терпеливо разрисовывая неграциозные, возмутительно мелкие фигуры, столь тонкой отделки, что требовалась неделя, чтобы вырисовать кистью мантию какого-нибудь волхва или святой мученицы. Выведенный из терпения, я покинул монастырь, где не мог уже более распоряжаться.

Я вернулся в замок Рабенау, куда запыхавшийся гонец привез известие о смерти Виллибальда. Курт отсутствовал, а Розалинда, глубоко опечаленная смертью единственного брата, отправилась в его замок и, проливая искренние слезы, сопровождала тело в Бенедиктинское аббатство, для предания его там земле. Я с грустью видел, что там готовилось покушение против нее, и напрасно внушал ей:

— Не оставайся в церкви!

Уши живых глухи, и беспокойство или инстинктивное отвращение, чем-нибудь им внушаемое, они считают постыдной слабостью своего воображения…

Негодный Мауффен бессознательно любил эту Розалинду, некогда Лелию, горсточку сероватого пепла которой он некогда показывал Астартосу, боясь, как бы тот не ожил. И вот, пепел этот воскрес, и Мауффен боролся в своем сердце с тем, чего опасался Тиберий, — с упорной неудовлетворенной страстью.

Я видел, как он пробрался в церковь в своей черной рясе. Этому человеку, с бледным лицом и резкими чертами лица, не доставало лишь тоги для полного сходства с Тиберием. Он схватил Розалинду и унес. Я осыпал тысячами электрических искр Бенедиктуса и Санктуса, чтобы возбудить их слух. Ими овладело беспокойство, и они выбежали в коридор; но, дойдя до кельи Мауффена, догадались, в чем дело.

В это время Розалинда храбро защищалась против безумца, бешенство и страсть которого не знали пределов.

Дверь треснула, и Розалинда сочла себя спасенной; но мое астральное тело мучительно волновалось, потому что я видел, как Мауффен схватил кинжал, брошенный ею. Духи, мои друзья, поспешили на помощь, но было поздно; они могли только смягчить нанесенный удар: под горячей струей разлагающегося флюида острие оружия расплавилось, уклонилось в сторону и нанесло рану ниже того места, куда метила преступная рука.

Вдруг колебание моих флюидических нервов возвестило мне о приближении столь дорогого мне сына.

«О! — подумал я, — если в сердце его еще сохранилось доброе и нежное чувство к Розалинде, я увижу его в ту минуту, когда он испугается за ее жизнь».

Он вошел, но — увы! — ни малейшей любви, сожаления или ужаса не вспыхнуло в этом пустом сердце; лицо его выразило одно отвращение при виде раны.

Из опасения присутствовать при кончине жены, он быстро соображал, нельзя ли возложить на других заботу об умирающей и, под предлогом усталости или отчаяния, избавить себя от этого неприятного зрелища; но он не успел привести свой план в исполнение, как Бернгард объявил ему, что рана не смертельна. Тогда он решился взглянуть на бледное лицо лежавшей в обмороке Розалинды; глаза ее были закрыты, а длинные черные ресницы бросали тень на тонкие черты.

Нужно было редкое обаяние Розалинды и порядочная доза чувственности Курта, чтобы эти два повода могли побороть его отвращение; он подошел к раненой и прикрыл ее своим плащом. Затем, чтобы показать Мауффену, что мог взять эту женщину, на которую тот не имел никакого права, он унес ее.

Розалинду перенесли в монастырь урсулинок, и там духи-целители окутали ее ложе массой голубоватого, прозрачного флюида, который быстро всасывался обессиленным и жаждавшим обновляющих сил телом раненой.

Чтобы избежать ухода за больной, Курт сослался на серьезные дела и уехал, оставив жену на попечение сестер и двух преданных служанок, привезенных из замка.

А сам он пустился в любовные похождения. Две недели он любил молодую вдову, потом посвятил неделю одной деревенской девушке и еще неделю хозяйке подозрительной харчевни; далее он провел две недели при дворе герцога, где возобновил прежние любовные связи. Когда все это ему надоело, то, чтобы уклониться от предательски возбужденной им любви, он снова сделался нужным, преданным мужем и пожелал увидеть и перевезти домой свою молодую жену, начинавшую поправляться.

Итак, проболев более трех месяцев, Розалинда вернулась в замок Рабенау. Но, узнав от отца Луки, как проводил время муж в ее отсутствие и смертельно оскорбленная его поведением, она, воспользовавшись его отъездом на охоту, уехала в сопровождении нескольких женщин и слуг в свой замок Левенберг. Луке она поручила передать Курту, что он может вернуться туда, где так хорошо чувствовал себя во время ее болезни.

Курт пришел в ярость, потому что опять переживал пароксизм любви к Розалинде, и она была ему необходима. Он отправился, чтобы добиться свидания с нею, но это ему не удалось. На возвратном пути, в лесу, он повстречал угольщика; человек этот, бывший жених бедной Гертруды, увидев того, кто разбил его счастье, с бешенством бросился на него и ранил, но не смертельно, потому что час его еще не настал.

Угольщик убежал, а Курт, хотя и ослабевший, тотчас сообразил, что случай этот может быть ему очень полезен. Распустить теперь слух о покушении и напомнить этим Розалинде причину неудовольствия, не только не привело бы ни к чему хорошему, а, напротив, повредило бы ему.

Так как он возвращался после отказа Розалинды принять его и свидетелей покушения не было, он скажет, что от отчаяния покушался на самоубийство, и — как знать? — может быть, угрызения совести и супружеский долг вернут ему жену, и она же будет ухаживать за ним. Поэтому он сошел с седла и пустил коня, а сам растянулся на траве.