Бенедиктинское аббатство - Вера Крыжановская

«А! — подумал я, в глубоком унынии и злобе. — Наследники всегда оказываются неблагодарными. Не говорил ли я сто раз Бернгарду, видя, как он истощал силы в поисках золота: «Никогда никто не поблагодарит тебя, если ты найдешь его. Неблагодарные наследники, богатеющие потом тех, кто на них работал, всегда умнее умерших».

Я улетел в облака, и даже друзья не могли утешить меня. Я был огорчен до глубины души.

Через некоторое время я снова очутился в замке Рабенау. Я нашел уже водворившегося там Луку. Он, как тень, ходил за отцом Бонифацием, слепо повинуясь ему, и говоря только его словами. Как ни был умен и проницателен отец Бонифаций, а самолюбию его льстило необыкновенное почтение, оказываемое Лукой, который закатывал глаза, когда капеллан обращался к нему. Поглощенный стремлением захватить власть и управление текущими делами графства, Бонифаций охотно уступал Луке служение обедни и все менее важные дела, лежавшие на обязанности капеллана. И Лука скоро сумел сделаться необходимым для всех, особенно для Курта, который с каждым днем все более ценил его; их вкусы и принципы совершенно сходились. Должен прибавить, что отец Лука был красивый молодой человек тридцати лет, с кротким, медовым голосом и бледным, тонким лицом, украшенным черной вьющейся бородкой и большими серыми глазами.

Почтенные отцы досаждали Курту молитвами и душеспасительными беседами; капеллан, чтобы утвердить свою власть, а Лука под предлогом избавить его от Бонифация. А Курт — тупой, когда дело касалось великодушия и сердечной доброты, — сумел отлично распознать негодяя. Он сразу понял, что, если ему удастся избавиться от Бонифация, строгого и несговорчивого по части нравственности, то в Луке он приобретет послушного раба. И прошло немного времени, как гибель капеллана была решена достойными союзниками.

Бонифаций впал в состояние слабости и общего изнурения; он таял от какой-то непонятной болезни. Лука, как сын, ухаживал за ним, и Курт выказывал глубокую печаль; а в душе он не мог дождаться минуты, когда болезнь его стеснительного духовника станет несомненно смертельной. И вот, с того дня, как приглашенный врач объявил, что состояние Бонифация безнадежно и смерть близка, Курт сбросил маску и не ходил более в комнату больного. Воздух там был слишком заражен горячим дыханием умиравшего и запахом лекарств; хриплый голос Бонифация раздражал его слух, а прикосновение к его руке, влажной от холодного пота, вызывало отвращение и бросало в дрожь. Да, добрейший Курт от души ненавидел всякое больное существо, забывая, что этот же Бонифаций в мое отсутствие проводил дни и ночи у его постели, когда Курт занемог злокачественной лихорадкой и жизнь его была в опасности; он, как отец, ухаживал тогда за юношей, оказывая ему всякие услуги. Несомненно, Бонифаций был суров, даже жесток и безжалостен, когда считал это нужным; но то был человек своего времени и своей касты. Зато мой сын, которого я слепо любил, оказывался негодяем, и для меня было пыткой видеть, как низко пал тот, кому были посвящены мои лучшие стремления. Меня можно было судить как распущенного человека, плохого рыцаря, дурного хозяина, но хорошим отцом я был всегда.

Я внушал мысль Бернгарду навестить Бонифация и направил его к нему в такую минуту, когда Лука, уже уверенный в успехе, почивал спокойно. Я невидимо присутствовал у изголовья умиравшего, когда вошел Бернгард и молча пожал его морщинистую руку. Внимательно осмотрев больного, он с ужасом воскликнул:

— Несчастный брат, ты пал жертвой отравления смертельным ядом! Но чья рука подлила тебе его? — Одну минуту он стоял в раздумье и прибавил тихо: — Ужасно! Сын покойного графа!

Отец Бонифаций склонил голову.

— Я подозревал это, — сказал он, — а отец Лука был его орудием. Не можешь ли ты дать мне какое-нибудь укрепляющее лекарство, что облегчило бы мне болезненный переход в неведомый мир?

Бернгард протянул ему маленький флакон и, наклоняясь, прошептал:

— Не бойся ничего, Бонифаций! Ведь душа переживает тело. Я знаю это, потому что учитель являлся и сказал мне.

Больной задыхаясь слушал его, и глаза его оживились.

— Ты клянешься в этом?

— Да, — ответил Бернгард, — клянусь своим вечным спасением, что это истинно.

— Господи всемогущий, — прошептал Бонифаций. — Значит, я отомщу за себя там!

Бернгард ушел. Солнце садилось, когда вошел Лука. Умиравший выпрямился, увидя его, и сказал твердо:

— В час наступившей уже агонии, я обвиняю вас двух, тебя и Курта, в моем отравлении. Я проклинаю вас и обрекаю на такую же насильственную смерть; передай это ему. И, как вас соединило преступление, да поразит вас и смерть в один и тот же час. Призываю Христа, нашего Спасителя, в свидетели моих слов!..

Он опустился, коченея, и мы, духи, окружили его сотнями светлых нитей, обрезая все плотские связи. Вскоре дух Бонифация, не совсем еще пришедший в себя, появился среди нас.

Увидав меня, он спросил:

— Учитель, так это правда?

Я печально опустил голову.

— Здесь, Бонифаций, я — не учитель, но дух страдающий, принужденный за грехи свои воплощаться на земле.

Курт вернулся с охоты веселый и оживленный. Отец Лука объявил ему о смерти Бонифация и предложил удостовериться собственными глазами.

— Фу! Я и так верю вам, — ответил он с гримасой. — Я ненавижу покойников; они внушают мне отвращение. Даже когда умер отец, я только притворился, что поцеловал его.

Вечером того же дня Курт молился, от чего он никогда не отступал. Добросовестно отчитав девять раз «Pater» и девять «Ave», думая при этом совершенно о другом, он сказал Луке:

— В виду великого преступления, которое я совершил, способствуя смерти Бонифация, считаю себя недостойным исповедоваться и причащаться и хочу посвятить время до возвращения жены посту и умерщвлению плоти.

Он надеялся этим наружным покаянием умилостивить небо и загладить свою виновность. В таких случаях он никогда не забывал молиться также за Годливу, которая, к счастью для нее, погибла раньше, чем успела ему наскучить. Иногда он удостаивал просить моих молитв перед Богом святыми и апостолами; но, спохватываясь тотчас же, что я был слишком дурным человеком, чтобы мое заступничество могло принести ему пользу, он забывал про свое собственное преступление и начинал горячо молиться о прощении мне моих грехов. Но он не мог видеть, что его не от сердца исходившие молитвы не привлекали никакого доброго духа, а что его невидимая аудитория насмехалась над ним и своими оглушающими флюидами еще более сбивала его с толку…

Я очень редко покидал это место наказания, и, когда Розалинда возвратилась, я присутствовал при первом свидании супругов. Они удалились в круглую комнату, которую Розалинда особенно любила; Курт стоял, прислонясь к стене, кусая светлые усы и избегая смотреть на молодую жену, все еще в трауре, сидевшую в кресле, со сложенными на коленях руками. Я видел в его мыслях, что он злился на не особенно теплый прием, оказанный ему Розалиндой, когда он торжественно встречал ее во дворе со всеми слугами. Он всегда хвастался, что возбуждает чувства в женщинах; но Розалинда слишком привыкла к нему, как другу детства, чтобы выказывать что-либо другое, кроме глубокой и искренней дружбы, которую питала к нему, хотя бы даже в мою память. Она несколько раз поглядела на него. Курт утратил много из своей юношеской красоты; женственное лицо огрубело, и его сильно портило выражение пресыщенности и равнодушия; несмотря на богатый костюм, длинное и худое тело его лишено было грации и изящества.

— Милый Курт, — сказала молодая женщина, первая прерывая молчание, — ты, кажется, не в духе? Не было ли у тебя какой неприятности, а то наш приезд помешал тебе отправиться на охоту или какое-нибудь пиршество?

Воспитываясь в доме, Розалинда умела отличать его настроение, когда что-нибудь ему не нравилось; но, сделавшись его женой, ей приходилось основательнее изучать его приятный характер.

На ее слова он порывисто обернулся к ней и сказал тихо (когда он злился, то всегда говорил тихо):

— Странный вопрос! Я должен все объяснять тебе, а ты сама как будто ни о чем не догадываешься. Могу ли я быть в хорошем расположении духа, когда ты оскорбляешь меня возмутительным равнодушием? Я выхожу тебе на встречу, с сердцем, полным любви и нетерпения, счастливый увидеть молодую жену после шестимесячной разлуки; а ты, возвращаясь в дом мужа новобрачной, появляешься в трауре! Это простительно только бабушке. И наконец, какая жена, после такой долгой разлуки, не бросится в объятия мужа и не поцелует его руку? Я не для себя требую этого, а для того, чтобы показать все это, как будто ты не знаешь, что высшее приличие требует со стороны жены рыцаря выражения покорности своему мужу и господину. И мне пришлось выносить изумленные взгляды моих слуг, которые вообразят еще, пожалуй, что твое неуважение ко мне вызвано какими-нибудь скрытыми причинами.