Новый Мир ( № 6 2005) - Новый Мир Новый Мир

Главное здесь — то, как убедительно вписываются Окуджава, Высоцкий и Галич в контекст большой русской поэзии — на уровнях мотивном, текстуальном, ритмическом. В незаносчивом, спокойном споре с “традиционалистами” Н. Богомолов отстаивает свое положение о том, что три легендарных барда “демонстрируют те возможности стиха, которые не могут быть реализованы в рамках традиционной поэтики”.

Ну а теперь о третьем разделе, названном, как говорится, простенько, но со вкусом: “Ерофеев, Бродский, Кибиров”. То есть три кумира, три столпа русского постмодернизма? Ничуть не бывало: Н. Богомолов настойчиво отдирает от репутации “Москвы — Петушков” прочно приставший к ней “лейбл”: “пратекст русского постмодернизма”. Выражение сие было пущено в ход, если не ошибаюсь, А. Зориным, а ныне вынесено О. Богдановой в название методического пособия “для студентов-филологов и слушателей подготовительных отделений” (как вузовский педагог не могу не издать по сему поводу глубокий вздох: детишкам на подготовительных отделениях постмодернистские “пратексты”, конечно, жизненно необходимы!). Скептически относясь к постмодернизму не только “отечественного разлива”, но и к мировому, основанному “на снятии самого представления о высоком/низком, хорошем/плохом…”, Н. Богомолов решительно вписывает “культовое” произведение в иной контекст: “В поэме Венедикта Ерофеева, при всей ее внешней эпатажности, в глубине лежит глубоко традиционное для всей русской литературы представление о системе ценностей не просто художественного, но и этического порядка, на выявление и осмысление которых читателем автор явно рассчитывает”. И этот вывод подкреплен весьма любопытными отсылками к стихам Сологуба, Мандельштама, Ходасевича. Казалось, об интертекстуальности “Москвы — Петушков” написано достаточно, а Н. Богомолов находит здесь множество не выявленных прежде подтекстов. Особенно интересна обнаруженная исследователем полемика Ерофеева с ранней прозой Войновича. Не будучи поклонником “Москвы — Петушков”, я читаю такой разбор и с интересом, и с пользой. Главное, что это все исторично, а что кому нравится — это уже вопрос иного плана.

С вынесения за скобки собственных вкусовых пристрастий Н. Богомолов прямо и начинает одну из статей: “Автор должен покаяться перед просвещенным человечеством в том, что не любит стихов Иосифа Бродского”. А потом переходит к разбору “отголосков” (Пастернака, Ахматовой, Мандельштама) в двух “рождественских стихотворениях” поэта. Не вдаваясь в детали, заметим, что такая “нелюбовь” в чем-то плодотворнее исследовательского фанатизма и не слишком историзированного воздания Бродскому почестей по пушкинскому образцу.

Кстати о Пушкине. Ему посвящена открывающая сборник статья “„Арион”: попытка чтения”, да и потом апелляции к текстам классика с необходимостью появляются в статьях о Ходасевиче, о Бродском, о Высоцком и Галиче, о Галиче и Кибирове. Начальная статья — своего рода методологический эпиграф, а последующие упоминания — это вещественные доказательства участия Пушкина в развитии поэтической культуры ХХ века.

Особо же хочется сказать о статье “„Пласт Галича” в поэзии Тимура Кибирова”. И не столько в связи с ее “эмпирией”, сколько в плане общетеоретическом. Здесь наглядно противопоставлены и продемонстрированы два типа интертекстуального контакта. Один — это цитирование, продиктованное отталкиванием, неприятием. Таковы все реминисценции Кибирова из Окуджавы. Н. Богомолов их приводит обстоятельно, с абсолютным спокойствием, несколько даже озадачивающим: ведь в предыдущем разделе книги поэзия Окуджавы получает самую высокую оценку! Но, по-видимому, исследователь за исследуемого не отвечает, их вкусы могут расходиться. А Галич в интертекстуальной системе Кибирова предстает, что называется, положительным героем, причем Н. Богомолов обнаруживает здесь переклички не столь очевидные, как в случае с нападками на Окуджаву. В творческих спорах не бывает правых и виноватых. Всякий поэт от одних предшественников агрессивно отталкивается, с другими эмоционально солидаризуется. Так интертекстуальный аспект включается в общую систему литературной эволюции.

Что, если совокупность всех эволюционно значимых творческих притяжений и отталкиваний — это и есть живая ткань литературной истории, а задача филолога — описать все нервные узлы эпохи? По прочтении книги “От Пушкина до Кибирова” А. Немзер в газете “Время новостей” провозгласил, что ее автор может и должен написать историю русской литературы периода модернизма. Я почти готов согласиться: да, и может, и должен. Но в таких случаях всегда слышу урезонивающий голос Козьмы Пруткова: “На чужие ноги лосины не натягивай”. Очень мило с нашей стороны — взвалить на плечи трудолюбивого и компетентного коллеги огромную тяжесть, а самим заняться чем-нибудь менее обременительным. Выполнит ли Н. Богомолов “социальный заказ” на синтетическую монографию о русском модернизме — зависит только от него самого да еще от некоторых высших сил. Но то, что он уже много сделал на пути к решению высокой задачи, — несомненно.

Вл. Новиков.

Художник веры

ХУДОЖНИК ВЕРЫ

Юрий Шульман. Борис Шергин. Запечатленная душа. М., Фонд Бориса Шергина, 2004, 288 стр.

Эта книга о писателе, который в эпоху воинствующего материализма позволял себе “воинственно эстетствовать”. Автор книги, многолетний исследователь творчества поморского писателя Бориса Шергина (1893 — 1973), Юрий Шульман показывает сущность этого “эстетства” своего героя на самых разных уровнях — и космоса, и слова. При том, что последнее может быть как соизмеримым космосу, так и обернуться “пустым орехом” созвучий.

Море и поле — два изначальных сакральных русских пространства, где происходят сущностные испытания и поединки, “прение живота и смерти”. “Море — наше поле”, — берет на историософское вооружение поговорку архангельских поморов Шергин. “Не по земле ходим, но по глубине морской”. Отчасти это напоминает “геософию” Максимилиана Волошина.

“Материк был для него стихией текущей и зыбкой — руслом Великого океана, по которому из глубины Азии в Европу текли ледники и лавины человеческих рас и народов.

Море было стихией устойчивой, с постоянной и ровной пульсацией приливов и отливов средиземноморской культуры.

„Дикое Поле” и „Маре Интернум” определяли историю Крыма.

Для Дикого Поля он был глухой заводью”.

Но в отличие от “земного” Волошина для Шергина именно море — изначальная стихия русской души как таковой, ее “твердый фундамент”, материк, а также “души моей строитель”. Причем не какое-то “внутреннее” и по-нутряному теплое, среди-земное море, а распахнутое “великое море Студенец-окиан”.

В представлении Юрия Шульмана Шергин великолепно, как профессиональный лоцман, ориентировался в многообразии русской морской культуры и сознавал свое необходимое место в ней. “Так, можно сказать, — с волнением читал молодой Шергин творения Святителя Филарета, — рыболовное судно было колыбелью христианства и его повивальными пеленами — рыболовные сети”. Константин Случевский, перелагая в стихи прорицание непосредственного предшественника Шергина С. В. Максимова, набрасывал иную райскую картину. Если “дети архангельских снегов” направятся “к странам знойным, к морям, не смевшим замерзать”, то для них “из новых сочетаний, где юг и север в связь войдут, возникнет мир очарований”. Шергин же расценивал такие откровения “не просто как курьез, но как прямой и тревожный вызов”. “Родная природа для Шергина, — утверждает Юрий Шульман, — поэтические врата веры. Ему чужда и непонятна клюевская „журавлиная тяга с Соловков — на узорный Багдад”. Тот не художник, кому за сказкой надобно ехать в Индию или Багдад, — пишет он. — Человек-художник с юных лет прилепляется к чему-нибудь „своему””. Итак, художественный образ Руси для Шергина — северного происхождения, Север — место жительства “многовековой души нашего народа” (как выражал эту же мысль П. Муратов). Впервые опубликованная в виде приложения к книге автобиографическая справка — образчик шергинского стиля: “Прекрасная, самобытная народно-русская культура, — живое слово, изобразительное искусство, зодчество запечатлелись на Севере в формах прочных и красовитых”.

Однако “если мне скажут, — „Что ты из кожи рвешься со своим Севером?! Мой край, моя область почуднее твоего”, я отвечу:

— „То и хорошо, то и ладно. Садись да хвастай. Я тебя всласть послушаю. Только бы в тебе была эта закваска””.