Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев

— А-а, ты снова за свое, — натянуто улыбнулся Артур. — Мы же с тобой договорились: этой темы для нас нет. Если, конечно…

Лаймон опустил голову, проговорил отчужденно:

— Если вернемся из поиска, если останемся живы, если дома нас встретят, если кое-что забудем, кое-что простим… Тебе не кажется, что слишком много набирается этих «если»?

— Мне кажется, что ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

— Да мне тебя жалко.

Они стояли по разные стороны стола — самые близкие и самые непримиримые на свете люди. Им всегда было нелегко вместе: они часто спорили, ссорились, но боль одного неизменно становилась болью другого, малейший просчет каждого воспринимался, как просчет собственный. Что прощали другим, никогда не прощали ни себе, ни друг другу. Порознь же существовать и вовсе не могли — не доставало плеча друга, готового поддержать в трудную минуту. Не было рядом сердца, готового принять на себя частичку твоей боли, не хватало слова, пусть крепкого и неприятного, но такого по-братски искреннего и необходимого. Они нередко расходились, крайне недовольные друг другом, подолгу выдерживали характер, но расходились только затем, чтобы сойтись для новых споров и для еще более окрепшей дружбы.

Прошло уже почти три года, но Артур не переставал удивляться тому, что произошло с Лаймоном в начале войны. Тогда, в сорок первом, он, конечно, считал Лаймона безвозвратно обреченным на смерть. Во всяком случае, невозможно было представить, что тому удастся выкарабкаться из цепких лап гестапо. Тем не менее, когда Артур вместе с Грикисом и Отто Грюнбергом с помощью белорусских партизан добрались до Большой земли, оба оказались в Латышской дивизии. Артур и его друг как бы родились заново — ведь они оба считали друг друга погибшими.

О себе Лаймон рассказал тогда скупо и коротко:

— Это, знаешь, как дурной сон: глаза открою и думаю — было или не было? Расскажи кто другой, не поверил бы. Из поселка повезли меня немцы в Ригу…

— А ты знаешь, для чего меня выпустили? — волнуясь, спросил Артур.

— Конечно. Спрудж сам рассказал.

— Спрудж?

— Он самый. Сволочь такая, что будь здоров. Обычная психическая обработка.

— Скажи, только честно… Ты тогда… ну… хоть на секунду…

— Иди ты к черту, — беззлобно оборвал Лаймон.

У Артура отлегло от сердца, в глазах затеплились веселые искорки.

— Спасибо, — сдерживая радость, сказал он. — Если бы ты знал, чего я только тогда ни передумал! Хоть в петлю лезь. Ладно, извини, что перебил. Рассказывай.

— Да что рассказывать? Повезли в Ригу. Не успели доехать до взморья, забарахлил мотор. Остановились. Я сориентировался и говорю конвоирам — двое по бокам, третий рядом с шофером — по нужде, мол, надо. А те слушать не хотят. Что ж, говорю, смотрите сами: если не выдержу, не обессудьте — больше сил нет терпеть. Конвоиры посовещались, вывели все-таки. Отошли от дороги к лесу, а охранники ни на шаг не отходят. Показываю на руки. Как же, мол, без них? Развязали. Присел я на корточки, а сам осматриваюсь. Гляжу — за кустами овражек, да такой, знаешь, глубокий, извилистый. Скатиться бы в него, да успеть за поворот… Екнуло сердце — терять-то нечего, все равно расстреляют. Выждал момент, когда мои стражи чуточку отвлеклись, и кубарем в овражек. Как шею не сломал, до сих пор не понимаю. Они, конечно, следом, из автоматов ударили… Ушел. Петлял, ползал, сидел по горло в болоте, но ушел. Потом бродил волком, пока к леснику не вышел. Не повезло — еле от него ноги унес. Долго никому не доверял, пока холод да голод из лесу не выгнали. Прибился к людям, отогрелся, окреп и подался на Смоленщину, к партизанам. Остальное тебе известно…

Ночью разведчики благополучно миновали линию фронта и углубились в лес. У края полянки Артур знаком остановил группу.

— Старшина, — вполголоса позвал он. — Проверь, все ли на месте.

Из темноты ответили:

— Все, товарищ капитан.

Банга достал карту, включил под полой фонарик.

— Ну как, товарищ старший лейтенант? — покосился он на Горлова. — В обход или прямо по болоту двинем?

— По-моему, времени для обходов нет, — пожал плечами тот.

— Местность незнакомая, рискованно.

— В Одессе говорят: кто не рискует, тот сидит на берегу.

Чернявый ухмыльнулся, но теперь Банга лучше понимал Горлова: за ухмылкой одессита ему виделась та горькая гримаса.

— Нарезать шесты, — коротко приказал Артур.

Он шел первым. Осторожно нащупывая шестом дно, пробирался — где по колено, где чуть не по пояс — в темной, мертвенно поблескивающей воде. За ним — след в след петляла цепочка разведчиков. Круминьш шел замыкающим. В разрывах облаков мелькала луна, над болотом слоился небольшой туман. Группа шла тихо, без единого всплеска. Казалось, призраки скользят над водой в туманной мгле. И вдруг ночной мрак прорезал луч прожектора. Сначала он скользнул по верхушкам деревьев, потом прошелся по воде — острый и беспощадный, как лезвие бритвы. Замерли, оцепенели среди болотных кочек и зарослей осоки разведчики. В тишине ночи слышалось лишь протяжное кряхтенье лягушек да глухо погромыхивали дальние разрывы.

Столб белого света поплясал у самой головы Артура, скользнул по одеревеневшей руке Лаймона с зажатым в ней автоматом и снова ушел вверх. Выждав немного, Артур осторожно двинулся дальше по болоту, за ним запетляла цепочка измученных этим переходом разведчиков.

Наконец, Банга выбрался на сухое место, за ним Горлов… Лаймон решил сократить расстояние, он сделал несколько шагов в сторону, но вдруг, охнув, провалился по грудь, отчаянно задергался, пытаясь вырваться из трясины. Тщетно. Артур бросился было к нему, но совсем близко, можно сказать рядом, раздались голоса, послышалась немецкая речь. Разведчики замерли. Немцы подошли к самому болоту, — видимо, это была дозорная группа, — продолжали говорить о придурках, которые черт знает зачем гоняют их по ночам, а сами лакают в блиндажах коньяк. Трясина все глубже засасывала Лаймона, а он не смел даже застонать, шевельнуться в своей холодной, вязкой могиле.

Опасаясь выдать себя, бессильные помочь, разведчики с тревогой следили за погибающим у них на глазах товарищем. А немцы, казалось, и не думали уходить. Курили на берегу, перебрасывались похабными шуточками. Дрожа от ярости, Круминьш сжал автомат, с немым укором обернулся к Банге. Артур тоже невольно положил палец на спусковой крючок, но вдруг увидел, что лежавший рядом с ним Горлов деловито возится с ножом, привязывает к его рукоятке тонкий линь. Взяв нож за острие и слегка приподнявшись, одессит зорко прицелился в полумгле. Возле Лаймона что-то тихонько просвистело — он даже отклонился от неожиданности. Но, приглядевшись внимательней, заметил, что в метре от него, из болотной кочки, торчит финка, а от нее к берегу бежит веревка. Он потянулся рукой, попробовал зацепить дулом автомата. Не достал. Вершка не хватало.

Лаймон судорожно оглянулся — совсем близко темнел на воде оброненный им шест, но и до него было не достать. А шнур вдруг ожил, натянулся, потом по нему, как по телу змеи, прошел волнистый извив и выбросил на поверхность воды широкую петлю. Из последних сил Лаймон ухватился за веревку и начал осторожно подтягиваться. С берега Горлов помогал товарищу. Не стерпел, подмигнул Артуру, восхищенно следившему за ним, — как, мол, тебе наши одесские шуточки?

Рихард лежал, одетый, поверх одеяла и раздраженно прислушивался к голосам из соседней комнаты. Надо было бы встать, прикрыть дверь, но двигаться не хотелось. В последнее время он многое делал помимо своей воли: нехотя просыпался, без аппетита завтракал, через силу шел на службу, с тоской выслушивал очередные инструкции и наставления, сам с отвращением сочинял что-то, механически улыбался, в чем-то участвовал… Лосберг по-прежнему безукоризненно одевался, от него всегда приятно пахло туалетной водой и дорогими одеколонами, поддерживал деловые и приятельские связи, внешне всегда оставался слегка ироничным и невозмутимым. Но сам для себя он давно с убийственной ясностью понял, что превратился в обыкновенную куклу в руках опытных и недобрых актеров.

Вот и сейчас, как ни увиливал, как ни не хотел ехать в эту, так называемую инспекторскую поездку на передовую, вначале Крейзис, а затем и Зингрубер убедили его в необходимости встретиться с земляками из латышского легиона. Не вредно, мол, и свой боевой дух поднять, и солдат мобилизовать на выполнение важнейшей исторической миссии.

— Ты все еще рассчитываешь на меня как на символ? — не сдержался Рихард. Он только сейчас заметил, как неузнаваемо изменился Зингрубер: похудел, почернел, глаза стали еще жестче.

Манфред окинул Рихарда внимательным взглядом, спокойно ответил:

— Я рассчитываю на твое благоразумие и способность правильно оценивать реальную обстановку.