Небо над бездной - Полина Дашкова

– Да, конечно, – Кольт опять вежливо кивнул.

– Но помереть больным еще обидней. Организм страдает, борется, теряет силы, и все напрасно. Временное облегчение, пустые надежды. На этом отлично зарабатывают врачи. И как бы ни был человек умен, прагматичен, а все равно готов платить за каждый вздох, отвоеванный у смерти. – Зигги молитвенно сложил ладони, скорчил рожу и заговорил тонким, жалобным голоском, почти без акцента: – Ну, еще чуть-чуть, год, месяц, сутки, несколько часов, ну, пожалуйста, я буду хорошим, покаюсь во всех грехах, наделаю кучу добрых дел.

Он захихикал тонко, противно, хлопнул в ладоши, аплодируя самому себе, потом взглянул на Кольта, нахмурился и очень серьезно спросил:

– Наделаю кучу. Я правильно сказал по-русски?

Петр Борисович из вежливости улыбнулся и подумал: «Шут. Неприятный и, кажется, опасный человек».

Зигги подмигнул ему, сначала одним глазом, потом другим, опять залился звонким смехом, приговаривая:

– Наделаю кучу… целую кучу добрых дел… Ха-ха! Хо-хо! Какой богатый у вас язык! Хи-хи! Сколько разных интересных смыслов! Хе-хе! Ха-ха!

Петру Борисовичу захотелось встать и уйти, он начал тихо ерзать в кресле, но тут как раз смех затих. Лицо Зигги опять стало серьезным. Он тяжело посмотрел в глаза Кольту и произнес с сильным акцентом:

– На самом деле купить отсрочку возможно. Только валюта требуется особого рода.

Петру Борисовичу стало совсем неуютно под пристальным взглядом маленьких студенисто-сизых глаз, он опустил взгляд, увидел на соломенном подлокотнике руку Зигги и ясно вспомнил слова Сони: «У него отвратительные руки. Пальцы толстые, короткие. На правом безымянном перстень с крупным темным сапфиром. Ногти на обоих мизинцах длинные, остро отточенные».

– Что же за валюта? – тихо спросил Кольт, стараясь не смотреть ни в глаза, ни на руки.

Он понял, кто перед ним. На самом деле понял почти сразу, но не желал верить.

«Как лучше поступить? – тревожно думал Петр Борисович. – Герман, конечно, не знает. Надо предупредить, объяснить. Он опасен и наверняка не один здесь».

– В данном случае валюта не совсем подходящее слово, – спокойно продолжал Зигги. – И вообще эта область находится вне законов торгово-денежных отношений. Я объясню вам позже. Не волнуйтесь вы так, Петр Борисович. В вашем возрасте это вредно, даже опасно. Да и причин для волнений нет никаких. Йоруба отлично знает, кто я.

– И кто же вы? – спросил Кольт, все еще надеясь, что это злая шутка, ошибка.

– Вы знаете обо мне достаточно, чтобы не питать иллюзий. Это не шутка, не ошибка. Это я. Я, собственной персоной.

Берлин – Мюнхен, 1922

Поезд тронулся, а князя все не было. В последний момент Федор вскочил в вагон. Проводник убрал ступеньку, закрыл дверь. Прежде чем пройти в купе, Федор выкурил папиросу в тамбуре, проводил взглядом убегающую, ярко освещенную фонарями платформу, надеясь, что все-таки увидит знакомую фигуру.

Платформа кончилась. За окном стало темно. Князь так и не появился.

«Допустим, он решил надуть меня, – думал Федор, пока медленно шел по коридору мягкого вагона, – он блефовал с самого начала. С доктором Крафтом вовсе не знаком или знаком шапочно, и рекомендация его ничего не значит. Авантюрист, мошенник, колдун, шпион. Если он все-таки исчез, какие у меня варианты?»

Он не успел ответить себе на этот вопрос. Зашел в купе. Князь сидел по-турецки на диване. Ботинки валялись в проходе. Серые хлопковые носки были явно не первой свежести.

– Сюр-при-из! – пропел он необычно высоким голосом. – Садись, дорогой, гостем будешь.

– Добрый вечер, – сухо поздоровался Федор.

– Я нарочно прошел через другой вагон, – объяснил князь, – мало ли какие люди решат тебя проводить? А ты что подумал?

Федор молча снял пальто, повесил на вешалку, толкнул ногой свой маленький чемодан под сиденье, выскочил в коридор и захлопнул дверь купе.

За окном был мрак, ничего, кроме своего отражения, Федор не видел. Но, вглядевшись, стал различать огоньки, смутные очертания домов, деревьев. Ночной пейзаж просвечивал сквозь его прозрачное лицо, проносился мимо, непрерывно менялся. Зеленый отблеск семафора скользил от зрачка к зрачку, высвеченные станционным фонарем провода косо пересекали нос и скулы, очертание крыш двух далеких домиков у горизонта на мгновение совпало с линиями бровей.

Он прижался к стеклу носом. У прозрачного двойника вместо двух глаз стало три. И вдруг почудилось, что сквозь этот несуществующий третий глаз глядит в ночную мглу берлинских предместий микроскопическая древняя тварь.

На самом деле только сейчас, через двое суток после визита Степаненко, Федор окончательно пришел в себя.

Он до сих пор не понимал, как ему удалось в тот вечер добраться до своей комнаты. Сознание он потерял там, а не в прихожей, не в коридоре. Очнулся в полной темноте, обнаружил, что лежит на полу. Переждал, когда отпустит очередная судорога, сумел вскарабкаться на кровать, вдруг сделавшуюся непомерно высокой и неприступной, как вершина горы.

Ночью жар сменялся ознобом. Боль расходилась волнами из центра мозга, сжимала череп раскаленным стальным шлемом. В глазах вскипали слезы, кипяток бежал по щекам, и позже, когда удалось встать, взглянуть в зеркало, он удивился, что на лице не осталось ожогов.

Утром, шатаясь от слабости, он все-таки вышел к завтраку. Выпил три чашки суррогатного кофе с сахарином, но съесть ничего не смог. Сидел, дрожащими пальцами крошил мякиш булочки. Голова все еще болела. Судя по сильному ознобу, температура была не меньше тридцати восьми.

Впервые подобный приступ случился у него в ноябре семнадцатого, когда он хотел застрелиться. Тело свело судорогой, боль оглушила, он не сумел прикоснуться к револьверу.

Потом был второй приступ, в июне восемнадцатого, когда в квартире Ленина ночью из-за приоткрытой двери доносился рассказ Юровского об убийстве царской семьи. Палач спокойно, подробно отчитывался, как убивал детей. Свердлов и Ленин слушали, попивая чай. Федор не выдержал. Он расстегнул кобуру, еще не зная, в кого именно выстрелит. Приступ повторился. Как только рука потянулась за оружием, тело свело судорогой. Выстрелить в любого из троих, сидевших той ночью в столовой, было бы равносильно самоубийству.

Многие виды паразитов способны манипулировать организмом хозяина. Те, что откладывают яйца внутри рыбы, а вылупляются внутри млекопитающего, заставляют рыб подниматься на поверхность, чтобы медведям и лисам было легче съесть их. Мыши и крысы, зараженные цистами, не боятся кошек.

Когда паразит находит постоянного хозяина, он, как правило, убивает его, пожирая изнутри, размножаясь в немыслимых количествах. Но бывают редкие исключения. Есть виды, которые не спешат размножаться, желают пожить в свое удовольствие. Им некуда спешить, на их счету миллионы лет. Они заботятся о сохранности своего жилища. Именно с этим связан эффект омоложения. Крошечные древние твари проводят капитальный ремонт в доме. Сильное волнение, отчаяние, тем более желание покончить с собой они чувствуют. В организме хозяина резко нарушается гормональный баланс, меняется состав крови. Твари воспринимают это как угрозу своей жизни и пускают в мозг дозу парализующего яда.

В первых двух случаях было именно так. Сначала мощный эмоциональный всплеск, потом судорога и боль. Но сейчас схема поменялась. Голова взорвалась болью прежде, чем Федор занервничал, испугался. Не могло быть никаких тревожных сигналов изнутри его организма.

– Получается, ты чувствуешь опасность раньше меня? Извне? – беззвучно пробормотал Федор и увидел, как шевелятся губы его прозрачного трехглазого двойника на темном стекле. – Ты не только чувствуешь, но мыслишь, оцениваешь ситуацию, навязываешь мне решение? Да, ты оказался прав. Степаненко провокатор. Это была проверка. Если бы я согласился, он бы выстрелил. Но я осознал это лишь благодаря приступу боли. Я должен благодарить тебя? Для тебя я тоже Дисипулус ин коннивус?

Он вспомнил, что в университете, перед кафедрой нервных болезней, когда он хотел спросить о докторе Крафте, голова тоже заболела. Приступа не случилось, но вспышка боли не дала ему сделать глупость.

Явился контролер, пришлось вернуться в купе. Билеты были у Федора, во внутреннем кармане пальто. Князь заранее забронировал места в мягком вагоне, утром позвонил в пансион, велел отправиться на вокзал и выкупить. Только тогда Федор узнал, что едут они в Мюнхен, доктор Крафт уже оповещен об их приезде и ждет их с нетерпением.

– Ты бледный, вид у тебя усталый, – заметил князь.

– Простыл.

– Что делал два дня?

– Лежал в номере, пил аспирин.

– Кто тебя навещал?

– Никто.

– Зачем врешь? Не надо, – князь укоризненно покачал головой, – не будешь мне доверять, я обижусь.

– Ну да, приходил нищий русский эмигрант, клянчил денег. Я не вру. Он действительно никто.