Два года на палубе - Ричард Дана

Глава XXVII

Фанданго

Кроме нас, единственным судном в порту был барк из Ситки, принадлежавший русскому правительству. На нем было восемь пушек (впрочем, четыре оказались лишь бутафорией) и в качестве пассажира экс-губернатор, направлявшийся в Мазатлан через Вера-Крус. Он предложил захватить наши письма, которые легко переслать из этого города в Соединенные Штаты. Мы заготовили целый пакет, датированный «января 1-го, 1836». Губернатор исполнил свое обещание, и письма были доставлены в Бостон в первой половине марта, то есть скорее, чем это могло быть сделано с помощью любого иного почтового сообщения через континент.

«Пилигрим» простоял в Монтерее всю вторую половину ноября, ожидая нашего прибытия. Каждый день капитан Фокон поднимался на холм и всматривался в горизонт, но в конце концов потерял всякую надежду, полагая, что мы пошли ко дну во время того шторма у мыса Консепсьон, который бушевал вдоль всего побережья Калифорнии и выбросил на берег несколько судов, стоявших, казалось бы, в самых безопасных портах. Английский бриг, укрывшийся в Сан-Франциско, потерял оба якоря; «Роса» села на илистую банку у Сан-Диего, а сам «Пилигрим» еле-еле отстоялся на трех якорях в Монтерее. В первых числах декабря он вышел в Сан-Диего.

Мы остались в Монтерее на воскресенье, и, поскольку за последние три месяца у нас не было ни одного свободного дня, все захотели съехать на берег. Утром после мытья палубы и завтрака те, кто был отпущен, принялись чиститься, и, пустив в ход пресную воду, куски мыла и широкие грубые полотенца, старательно выскребали друг друга. Проделав это, мы по двое отправлялись на полубак с ведрами и обдавали один другого водой. Затем надо было позаботиться об «оснастке». Как всегда, на свет появились лакированные башмаки, белые носки, широченные парусиновые брюки, голубые куртки, парадные клетчатые рубашки, черные платки, блестящие лакированные шляпы с целой саженью черной же ленты и шелковые платки. Оставалось только завязать в шейный платок несколько долларов, и все было «в лучшем виде». Кормовая шлюпка отвезла нас на берег, и мы растеклись по городу. Я хотел пойти в церковь, чтобы посмотреть богослужение, но мне сказали, что здесь бывает только ранняя месса. Тогда мы решили проведать тех американцев, англичан и мексиканцев, с которыми свели знакомство в прошлый раз. В полдень нам удалось раздобыть лошадей и съездить в миссию кармелитов, расположенную в лиге от города. Там для нас приготовили нечто вроде обеда — мясо, яйца, маисовые лепешки и немного дешевого вина. Все это было подано нам благодаря попечениям того же major-domo, который и на сей раз отказался от какой-либо платы за божье подаяние, но с глубоким поклоном принял наш подарок, сопроводив это уже знакомым «Dios se lo pague!» [47]

После трапезы мы устроили великолепную скачку по окрестностям и возвратились в город сразу после захода солнца. Наши товарищи, которые не пожелали ехать с нами, полагая, что матрос на лошади подобен рыбе в корзине воздушного шара, прочно ошвартовались в винной лавочке, где стоял страшный шум и было полно народу, по всему было видно, что неприятностей им, по-видимому, не избежать, а ночь они проведут в каталажке. С большим трудом удалось доставить их к шлюпкам. Как всегда, после возвращения матросов с берега наш кубрик на всю ночь был свидетелем буйных сцен. Перепившиеся буяны утихомирились лишь перед рассветом, но их подняли вместе со всеми и целый день продержали на работе — с раскалывающимися от головной боли черепами им пришлось перетаскивать шкуры. Таковы матросские развлечения.

Во время нашей стоянки в Монтерее не случилось ничего примечательного, кроме кулачного поединка, происшедшего на судне и давшего некоторую пищу для разговоров. Наш широкоплечий, большеголовый парень с Кейп-Кода всячески задирал и притеснял слабого юнгу-новичка из Бостона, обладая преимуществом в возрасте (ему было уже шестнадцать), физической силе и опытности. Однако юнга быстро осваивал матросское ремесло, креп с каждым днем и начал оказывать сопротивление своему угнетателю. Но тот продолжал оставаться хозяином положения и не упускал случая унизить мальчишку. Как-то после полудня они сильно повздорили, и Джордж (бостонец) заявил, что готов драться с Натом, если все будет по правилам. Привлеченный шумом старший помощник вытащил обоих из кубрика на палубу и приказал либо пожать друг другу руки, либо драться, пока один не признает себя побежденным. Видя, что ни тот, ни другой не желают мира, он вызвал всех матросов на палубу (капитан был на берегу), провел черту и поставил противников по обе стороны от нее. Потом привязал трос к кофель-нагелю и протянул через палубу чуть выше пояса противников. «Ниже троса не бить!» Парней поставили лицом к лицу и они бросились друг на друга, словно бойцовые петухи. Нат своими кулачищами быстро «пустил кровь» сопернику, разукрасив его лицо и руки ссадинами и синяками, и мы каждую секунду ожидали, что Джордж запросит пощады. Но чем больше доставалось мальчишке, тем упорнее он дрался. Снова и снова валился он на палубу, но всякий раз с доблестью льва вставал у черты и принимал тяжелые удары, при глухом звуке которых наши сердца сжимались от жалости. В конце концов рубашка на нем была разорвана, а лицо залито кровью, но, сверкнув глазами, он поклялся, что будет стоять до конца, пока один из них не свалится замертво, и тут же с яростью бросился на противника. «Коли остался последний заряд, не все пропало!» — подбадривали его матросы. Нат хотел было сойтись с ним врукопашную, чтобы развить свое преимущество, но старший помощник осадил его, сказав, что царапаться не пристало. Тогда Нат вернулся к черте, но у него побелели губы и удары он наносил не как прежде, а вполсилы. С ним явно что-то случилось. Не знаю, то ли он испугался, то ли, будучи по натуре добродушным малым, не хотел больше бить мальчишку. Во всяком случае, Нат дрогнул. Он всегда был хозяином положения — выигрывать ему было нечего, зато терял он многое. Его противник, чувствуя себя несправедливо угнетенным, наоборот, отстаивал свою честь и независимость. Скоро все кончилось. Нат уступил, хотя сам почти не пострадал, и уже никогда больше не пытался разыгрывать из себя повелителя. Мы отвели Джорджа на бак и там вымыли его, похвалив за примерную стойкость. С тех пор он стал «кем-то» на судне, отстояв свое право на уважение. Идея мистера Брауна оказалась весьма удачной, ибо до самого конца плавания среди нашей молодежи уже не возникало никаких неприятностей.

Среда, 6 января 1836 г. Снялись из Монтерея, имея на борту пассажирами нескольких мексиканцев, и взяли курс на Санта-Барбару. Несколько часов нам сопутствовал свежий ветер и до темноты мы развили великолепный ход, но потом, как обычно, задул береговой бриз, и пришлось идти сколь можно круче. В числе наших пассажиров находился юноша, являвший собой воплощение разорившегося джентльмена. Он сильно напомнил мне некоторые персонажи из «Жиля Блаза». Происходил он из местной аристократии и унаследовал от родителей чистую испанскую кровь. Прежде они занимали в Мехико высокое положение. Отец одно время был даже губернатором провинции и, сколотив большое состояние, обосновался в Сан-Диего, где построил просторный дом, разбил парк, держал целую свиту индейцев и вообще вел себя как настоящий гранд. Своего сына он отправил учиться в столицу, и тот вращался в лучшем обществе. Несчастливые обстоятельства, расточительность и прежде всего полная неспособность извлечь из денег хоть малейший доход быстро истощили немалое состояние. Когда дон Хуан Бандини возвратился домой, хоть он и был воспитан в рамках безукоризненных правил, чести и благородства, но не имел ни средств, ни места, ни занятия, позволявших бы ему вести тот рассеянный, экстравагантный образ жизни большинства юношей из хороших семейств. Честолюбивый в помыслах, но не способный ни на какое дело, зачастую он был лишен даже хлеба, однако, как многие ему подобные, внешне держался с высокомерием человека своего круга, хотя его нищета не оставалась тайной для последнего индейского мальчишки, а при виде каждого лавочника его охватывал трепет. Он имел тонкую талию, его походка была изящной, прекрасно танцевал, безупречно говорил по-кастильски, и весь его облик свидетельствовал о благородном происхождении. За его проезд (я узнал это потом) кто-то заплатил, поскольку он совершенно не имел средств, а жил единственно щедротами нашего агента. Со всеми он был отменно любезен, беседовал даже с матросами и дал четыре реала (не сомневаюсь, они были у него последними) стюарду, который прислуживал ему. Мне было искренне жаль этого человека, особенно когда я видел его в обществе другого пассажира — толстого и вульгарного торговца-янки, нажившего свой капитал в Сан-Диего на расточительности все тех же Бандини. Он уже получил закладные на их стада и земли, а теперь покушался и на фамильные драгоценности — последнюю опору этого семейства.