Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Влас понимал, что его дебют должен особенно «прозвучать». Задевать какую-то «мелочь» было не с руки, это в любом случае не оправдало бы читательских ожиданий. Нужно было зацепить крупную «рыбу». Повод нашелся. 20 сентября 1893 года Одесса пышно чествовала крупного предпринимателя Григория Маразли «по случаю 15-летия службы на посту городского головы». Сегодняшний одесский летописец оценивает деятельность этого «величайшего жизнелюба, знавшего толк в лошадях и кокотках, умевшего отличать лирическое сопрано от драматического, шато-лафит от шато-латур, астраханскую икру от каркинитской», в самых признательных тонах. И действительно, весьма внушительны суммы, пожертвованные Маразли на разные добрые дела — от строительства приютов, школ, больниц и церквей до помощи бедным гимназистам и студентам. Первостепенна его причастность к пуску в Одессе конки, а затем парового трамвая, к открытию нового здания театра (после пожара старого), Музея изящных искусств, к установке памятника Пушкину и Александровской колонны. Благодарная память об этом сохранилась и поныне, чему свидетельством Маразлиевская улица и мемориальные доски в честь мецената и филантропа на зданиях медицинского училища и Художественного музея.

Что же до сугубо личной жизни Григория Григорьевича, то тот же летописец буквально заходится от восторга по поводу того, что его земляк, «крутой мачо», в молодые, проведенные в Париже годы ухаживал за Евгенией Монтихо, будущей французской королевой, и был близким другом и опекуном только начинавшей театральную карьеру Сары Бернар[357].

По большому счету у Дорошевича не было, говоря нынешним языком, серьезного компромата на Маразли. И он сыграл на своего рода «культе личности» городского головы и той атмосфере всеобщего одобрения, которая исключала всякую критику городского самоуправления. В фельетоне, нейтрально озаглавленном «За неделю», сравнивая Маразли с правителем древних Афин Периклом (здесь прозрачный намек на другого одесского богача Перикла Федоровича Родоканаки), он язвительно замечает, «что по части юбилеев г. Маразли гораздо счастливее Перикла, которому „Афины поднесли только оливковую ветвь“. И вот „величайший оратор“, открыв бювар с текстом юбилейной речи, все путает, неожиданно на весь зал читая: „А Васька слушает да ест!“ И далее: „Халатность городского самоуправления…“ Но тут же спохватывается и заявляет: „Виноват! Не то прочел, — это у меня для газеты…“ И вместо этого сочинения читает другое: „Энергичная деятельность городского самоуправления…“ и т. д.». Такая вот «нечаянная» самокритика.

Фельетонист был прекрасно осведомлен насчет того, что благотворительность Григория Григорьевича нередко тяжким бременем ложилась на городской бюджет в ущерб насущным проблемам, о чем в окружении городского головы предпочитали помалкивать. Знал он и об отношении к Маразли разных группировок и отдельных лиц в связи с получением (или неполучением) выгодных подрядов. Поэтому естественным был вывод, «что в Одессе есть люди с убеждениями, а у некоторых убеждений так много, что они могут иметь постоянно свежие, меняя их ежедневно, как белье. До того доходит чистоплотность некоторых из здешних общественных деятелей»[358].

Была высмеяна и претенциозная болтливость членов городской думы. В Одессе, где все знали всех, намеки фельетониста были прочитаны, что называется, адресно. Собственно, ничего особенного не случилось, Дорошевич не привел каких-то особо разоблачительных фактов. Но дело в том, что в Одессе до этого так о людях власти не писали. И поэтому разразился гигантский скандал, в связи с которым Короленко записал в своем дневнике: «Это человек с несомненным талантом, но истинный „сын своей матери“, уличной прессы. Хлесткий, подчас остроумный, совершенно лишенный „предрассудков“ <…> Гордость этих господ состоит в том, что они могут „разделать“ кого угодно и за что угодно. Здесь не спрашивают ни убеждений, ни совести, ни защиты тех или иных интересов <…> Дорошевич только приехал в Одессу, как ему тотчас же представился случай: городской голова Маразли праздновал свой юбилей. Маразли очень популярен и, говорят, действительно порядочный человек. Оплевать именно уважаемого человека — это эффектно, это дает розничную продажу <…> И Дорошевич разделал Маразли так, что гул пошел по Одессе <…> Явление неизбежное и лекарство против него одно: развитие вкусов и гражданского чувства в читателе. Общественным деятелям придется привыкать к самой беспощадной насмешке…»[359]

Привыкать, разумеется, было трудно. Не те традиции были в России. Смеяться над начальством — это был большой грех. Очень точно определил проступок нового журналиста «Одесского листка» градоначальник Зеленый. В письме начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову фельетон был охарактеризован как «возмутительная иронизация деятельности одесского городского головы, тайного советника Маразли, которого на днях чествовали многие граждане, в том числе и я лично»[360]. Если так иронически, с такой насмешкой можно писать о городском голове и тайном советнике, что же завтра этот фельетонист напишет о самом одесском градоначальнике? Такой вопрос по сути слышался в донесении в Петербург, требовавшем замены утратившего чутье местного цензора. Феоктистов предложил председательствующему во Временном присутствии по внутренней цензуре в Одессе О. И. Ламкерту пояснить, чем он «руководствовался, дозволив в фельетоне № 248 „Одесского листка“ глумление над деятельностью одесского городского головы Маразли»[361]. Ламкерт доложил, что «пропустивший» фельетон Л. И. Гиллевич «отстранен от цензурования этой газеты»[362].

Более серьезные последствия эта история имела для издателя газеты и автора фельетона. Буквально на следующий день газета «Ведомости одесского градоначальства» сообщила: «Вчера его превосходительство г. одесский градоначальник, вызвав в свою канцелярию редактора-издателя „Одесского листка“ дворянина Навроцкого и сотрудника той же газеты Дорошевича, изволил сделать им строгое внушение за помещенный в воскресном номере названной газеты памфлет на служащих в городском общественном управлении должностных лиц»[363]. Зная натуру одесского градоначальника, можно предположить, что это «внушение» сопровождалось добротным матом и соответствующими угрозами. Павел Алексеевич Зеленый (или, как он сам себя предпочитал именовать, Зеленой) вошел в историю Одессы как великий матерщинник и герой множества анекдотов. По воспоминаниям проведшего детские годы в Одессе Льва Троцкого, «неограниченная власть сочеталась в нем с необузданным темпераментом»[364]. Хотя в молодые годы это был милый человек. Именно таким, всегда веселым и доброжелательным, «никогда никого не оскорбляющим и никем не оскорбляемым» всеобщим любимцем, рисует мичмана Павла Зеленого И. А. Гончаров во «Фрегате Паллада», книге очерков, рассказывающей об экспедиции адмирала Е. В. Путятина, во время которой писатель имел возможность близко узнать «драгоценного спутника», «сию минуту» уживающегося «в быту»[365]. По какой причине милый, жизнерадостный юноша превратился в хмурого монстра, вечно раздраженного, постоянно оскорбляющего стоящих ниже его по общественному положению, — судить трудно. Зеленый долгое время служил капитаном на военных и торговых судах, участвовал в русско-турецкой войне, в Одессе градоначальствовал с 1885 года.