Нечаев: Созидатель разрушения - Феликс Лурье

На основании сих соображений испрашивается Высочайшее разрешение применить второе средство, то есть заблаговременно обязать редакторов всех газет не печатать отчетов о судебном разбирательстве по делу Нечаева прежде, чем отчеты эти будут напечатаны в «Правительственном Вестнике». Министр Внутренних Дел совершенно разделяет мнение Министра Юстиции и Товарища Шефа Жандармов о пользе этой меры».[452]

На первой странице цитируемого документа начальственной рукой графа Шувалова начертано: «Имея в виду соглашение трех лиц, поименованных в докладе, ВЫСОЧАЙШЕ поведено исполнить согласно соображения». Записка получила одобрение монарха, но это еще не все. Министр юстиции граф К. И. Пален по просьбе главноуправляющего III отделением графа П. А. Шувалова отправил на «Процесс нечаевцев» «особого чиновника Казем-Бека для совместного с редактором «Правительственного Вестника» предварительного рассмотрения присылаемых для печатания стенографических отчетов».[453] Таким образом, расшифрованные записи стенографов «Правительственного вестника» ложились на стол «особого чиновника» Министерства юстиции, он их правил, и лишь после этой операции материалы процесса отправлялись в набор. Кое-что из трудов А. А. Казем-Бека, державшихся в строжайшей тайне, иногда замечалось. Например, защитник Успенского князь А. И. Урусов заявил на одном из судебных заседаний: «Между тем «Правительственный Вестник» не только не напечатал всего, что говорил в Суде Успенский и что занесено стенографами, но даже остальное его показание представил в искаженном виде; а потому он, Урусов, имея в виду, что неточное изложение в газетах обстоятельств дела может вредить Успенскому в общественном мнении, просил о составлении протокола Судебного заседания на основании 839 статьи Устава Уголовного судопроизводства».[454]

Ничего не сообщалось в газетах о том, что касалось недоносительства,[455] были закрытые судебные заседания, например, на одном из них зачитывался первый номер «Народной расправы». «Эта прокламация («Народная расправа». — Ф. Л.) была прочитана при закрытых дверях, — писал К. К. Арсеньев, — и не вошла в состав стенографического отчета; но общий характер ее достаточно известен из показаний подсудимых, из речей обвинителя и защитников. Скажем только, что она проповедует, в самой резкой и вместе с тем пошлой форме, разрушение и убийство, не указывая даже начал, во имя которых должно быть пролито столько крови. Она может увлечь политических кондоттьери (кондотьер — предводитель наемников. — Ф. Л.), рассчитывающих воспользоваться всеобщим смятением для устройства своих личных дел, или грубых фанатиков, одинаково чуждых гуманности и науки; кто не ослеплен невежеством или корыстным интересом, тот отвернется от нее с презрением и негодованием».[456]

Процесс начался 1 июля 1871 года и продолжался с перерывами почти три месяца, стенографический отчет печатался в «Правительственном вестнике» за 1871 год (№ 155–206) и, по подсчету историка В. Я. Богучарского, составляет объем более 500 печатных листов.[457] Подсудимых защищали упомянутый выше А. И. Урусов, присяжные поверенные Д. В. Спасович, К. К. Арсеньев, Н. М. Соколовский, А. Н. Турчанинов, К. Ф. Хартулари и Н. Ф. Депп, им помогали А. А. Ольхин и Е. И. Утин.

Монарх желал образцового суда над нечаевцами и всю тяжесть ответственности за его безупречное проведение возложил на товарища министра юстиции, управляющего министерством О. В. Эссена. Обремененный высочайшим поручением, Эссен не пропустил ни одного судебного заседания, регулярно отправлял Александру II доклады о положении дел на процессе.[458] Среди публики в зале заседаний постоянно присутствовали товарищ шефа жандармов граф Н. В. Левашев, чиновники III отделения, в их числе К. Ф. Филиппеус, министры, многие правоведы, генералы, писатели Н. С. Лесков и Ф. И. Тютчев, большинство публики состояло из студентов, среди них крутились агенты политической полиции.

Инцидентов в зале заседаний и вне его во время слушания дела нечаевцев практически не было. Вся леворадикальная часть петербургского общества была подавлена случившимся, никаких манифестаций не предпринималось, иногда в публике поднимался шум, но это была реакция на выступления адвокатов или резкие действия председательствующего на процессе сенатора А. С. Любимова. Подсудимые и защита обвиняли его в чрезмерно жестком ведении процесса, власти придерживались обратной точки зрения. «Много толков, — писал известный своей объективностью литератор А. В. Никитенко, — по поводу изъявленного высочайшею властью неудовольствия на суды за то, во-первых, что председатель вел себя слишком гуманно и любовно с подсудимыми по Нечаевской истории и что он не останавливал адвокатов там, где они слишком распространялись в общих понятиях о сущности и различии заговора и тайных обществ; во-вторых, за то, что суд оправдывает некоторых, а не всех приговаривает к каре».[459] Чуть позже, размышляя о приговорах, Никитенко заметил: «Административные порядки: молодая девушка Дементьева по Нечаевскому делу была судом приговорена к заключению в тюрьму на три или четыре месяца. Она отсидела это время в Литовском замке и была освобождена. По свидетельству тюремных надзирателей, она вела себя примерно, и вообще эта девушка прекрасная собою, прекрасно образованная, кроткая и вообще поведения порядочного. Во время суда она возбуждала всеобщее к себе сочувствие. Казалось бы, что, выдержав наложенное на нее наказание, она уже очистилась и сделалась свободною. Притом она еще до суда провела в крепости года полтора. Но едва она вышла из Литовского замка, ее подхватили и административным порядком сослали в какую-то губернию под надзор полиции».[460] Дементьева произвела крайне благоприятное впечатление на многих.[461]

Академик Никитенко родился крепостным и получил вольную в семнадцатилетнем возрасте, что не могло не отразиться на взглядах этого достойного человека, поэтому небезынтересна его дневниковая запись, сделанная через месяц после начала судебных заседаний. «Катков в № 161 «Московских ведомостей» очень умно и талантливо говорит много дельного и правдивого относительно Нечаевского дела, но он все-таки не договаривает до всей правды. Да и нельзя договориться до нее публично. Что все эти заседания и агитации юношей есть бред полуобразования и т. п. — в этом нет сомнения. Но не следует забывать и того, какую грустную и скверную школу они проходят с детства».[462]