Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

— А ты, барынька, не шуми, — предложил ей высоченный детина в распахнутом кафтане и тельняшке. — Цацки давай, золотишко там, и мы уберемся подобру-поздорову.

Сопровождающие его парни бесцеремонно заглядывали в ящики стола, открывали стеклянные дверцы горок. Ссыпали в мешок столовое серебро, снимали со стен старинное оружие.

— Вас даже смерть не смущает? — презрительно поинтересовалась Ася. Она уже слышала от бабушкиных соседей о безнаказанных грабежах и бесчинствах, но оказалась не готова к этому.

— Не смущаеть, — хмыкнул верзила. — Хороните себе, кто ж вам мешаеть? Золотишко-то давай, жду…

— Что ж творите-то, окаянные! — взвилась Саввишна, появившись из холодной с двумя длинными полотенцами (гроб опускать) и не понимая, что происходит. — Посуду не трожь! — вскрикнула она. — Посуда-то парадная, для обеда!

Верзила легонько отодвинул ключницу, толкнул к столу. Маруся тоненько-завыла, прижимая к себе младенца. Саввишна ухватилась за обеденный стол, удивленно обернулась на грабителей, взглянула на гроб, где лежала безразличная к разграблению собственного дома, некогда столь грозная хозяйка. Всхлипнула ключница и запричитала.

— Не стыдно так со старой женщиной? — не сдержалась Ася. — Забирайте, что найдете, и уходите. Золота у нас нет — хозяйка все пожертвовала на нужды военного госпиталя, что тут размещался.

— Ну, выносите, выносите покойничка-то, — поторопил один из грабителей. — Некогда тут с вами…

После похорон они вернулись в разоренное гнездо. Обе горки были пусты. В столовой валялись осколки синего с позолотой сливочника из того самого сервиза, который всегда стоял на чайном столе Софьи Аркадьевны. Увидев эти осколки, Ася опустилась на пол и заплакала горько, безутешно. Вместе с сервизом николаевского фарфора пропали ее мечты о красивом доме. В один день она потеряла только что обретенную бабушку и дом, о котором грезила всегда. Оставаться здесь было опасно. Нужно было что-то решать.

Вид разоренного господского дома особенно подействовал на старую Саввишну. Из деятельной, энергичной ключницы она в один миг превратилась в тень. Ася еще копошилась, перетаскивая оставшиеся вещи в домик управляющего, а Саввишна с безразличием двигалась по дому, изредка тяжело вздыхая и качая головой.

Приехал сосед и рассказал, что недалеко от его имения крестьяне подожгли господский дом. Сам он задумал ехать за границу и Асе советовал позаботиться о себе.

С тяжелым сердцем она собирала вещи свои и ребенка. Что ждет их в дороге? Как доберутся они до Любима в смутное время, когда все куда-то едут и бегут? Решено было, что Маруся поедет с ними в качестве няньки Юлиана.

— Ты, Тина, не бросай девку, — просила Саввишна. — Выведи ее в люди. Стара я для нее, да и сил вовсе не осталось.

И только когда сборы были закончены и сторож-дворник привел подводу и стал перетаскивать на нее поклажу, Саввишна поманила Асю в дом и повела за собой в холодную, где за сундуком был устроен тайник.

— Не все барыня госпиталю-то отдала, — сказала ключница и достала небольшую шкатулку резного дерева. Внутри шкатулки лежали несколько золотых вещиц — булавка с зеленым камнем, золотой, на цепочке крестик, несколько колец и брошь из рубинов. — Возьми. Свое-то хозяйка отдала на госпиталь, а бабкино не посмела. Пригодится.

— Не беспокойся, Саввишна, за Марусю. Все будет хорошо. Приедет Алексей, мы вернемся.

— Дай-то Бог…

Ася обняла ключницу, к которой привязалась за эти два года как к родной.

Рано утром они были на станции, где едва втиснулись в поезд, направляющийся на Москву.

Ася не была в Любиме два года, а казалось, что десять лет. В городе появились новые лица, новые настроения. Какие-то иностранные военные, Ася позже узнала, что это солдаты-румыны; фронтовики, многие из которых были теперь инвалидами; незнакомые парни в кожаных тужурках; рабочие, строящие за городом железную дорогу. Над зданиями земства и Думы развевались красные флаги.

Подруги отправились навестить Соню Круглову. На Обноре у мельницы все так же бабы полоскали белье, скрипел под тяжестью подводы наплавной мост. По мосту шла одетая в тряпье нищенка с ребенком на руках. Нищенка ступала по самому краю моста, но натекающая под тяжестью подводы вода мочила ей ноги в лаптях.

— Нищих стало больше, — сказала Маша. — Только вот подают им теперь мало — карточки ввели, голодно. В городе создали ревком, больно грозное название. Так вот этот ревком ходит по домам и забирает все, что найдет, — зерно, оружие.

— У вас были?

— У нас ничего не взяли, а вот у Кругловых — конечно. Тут вообще, Инночка, такое творится… Арестовали кучу народу, все больше из бывших дворян, купцов, офицеров, вернувшихся с фронта. Говорят, этот ревком раскрыл заговор.

— Заговор? Кто же зачинщик?

— По слухам, один из бывших офицеров. Тебе его фамилия ни о чем не скажет, у него якобы нашли список заговорщиков и план мятежа. Так вот среди заговорщиков — купец Карыгин, ну и, конечно, полно офицеров. Есть Володины однокашники.

— Карыгин — в заговоре?

— Не только он, там еще много народу оказалось из бывшего земства, из разных партий — эсеры, кадеты, меньшевики. Ты не представляешь, что тут творилось! В уездной газетке писали, что…

— Гляди-ка, что это там?

Возле чайной толпился народ, двери были распахнуты настежь. Девушки вернулись на площадь, подошли.

— Что тут? — спросила Маша у бабы с коромыслом, в котором плавали поверх воды два ровных деревянных кружка — чтобы вода не расплескалась.

— Дак чайную у Круглова отнимают.

— Кто отнимает?

— Дак ясно кто — большевики.

В распахнутые двери чайной было видно все, что там происходит. Отец Сони, Данила Фролович Круглое, стоял у прилавка своей чайной, сложив на груди тяжелые руки, и исподлобья угрюмо наблюдал за происходящим. Двое парней вытаскивали из подсобных помещений посуду, утварь, продукты.

Мужчина в кожаной куртке диктовал сидящей у стола девушке в красной косынке:

— Миски фаянсовые, двадцать штук. Бочонок вологодского масла, одна штука. Кружки пивные, глиняные, двадцать штук. Столы дубовые, пять штук. Лавки дубовые же, десять штук.

— Давай, давай, Ленька! Может, с моего добра-то богаче станешь, — не сдержался Данила Фролович.

Кожаный невозмутимо продолжал диктовать:

— Ложки деревянные, тридцать штук. Ложки алюминиевые, двадцать штук. Стаканы…

— Отольются тебе, Ленька, мои слезыньки. Помяни — отольются! — пообещал Круглов.

— А ты, дядя Данила, меня не стращай. У меня приказ сверху — добро у богачей реквизировать и отдать народу! Мы, дядя Данила, новый мир строить собираемся. Богатых там не будет. Все равны.