Кровь Люцифера - Джеймс Роллинс

«Принадлежащий мне? Что это значит?»

Грейнджер на некоторое время отбросила эту мысль и повернулась, чтобы окинуть взглядом церковь. Если Гуго спрятал камень где-то здесь, это должно быть место, имеющее особое значение.

— Сангвис... кровь... — пробормотала она почти беззвучно.

Рун смотрел на Эрин, и его пальцы бессознательно тянулись к его нагрудному кресту. Распятие покоилось над его безмолвным сердцем, серебро обжигало его кожу, и эта боль должна была вечно напоминать ему о его обетах перед Христом и Церковью. Эрин на мгновение задержала взгляд на перевязанной культе Руна.

«Разве вынесенной им боли не достаточно для любого божества? »

Она вновь перенесла внимание на церковь, в очередной раз осознав, что та выстроена на крестообразном основании.

«Как распятие на груди у Руна».

В голову Эрин пришла неожиданная мысль, и, спеша проверить ее, женщина пошла прочь, шурша соломой, раскиданной на полу. Она направлялась в центр церкви, где неф пересекался с трансептом. Оглянулась на Руна, видя ожог у него на груди, над сердцем.

Теперь она стояла в самом сердце храма Гуго.

А ведь назначение сердца — качать кровь, не так ли?

Сангвис должен быть здесь.

Эрин снова посмотрела на потолок прямо у себя над головой. Не спрятал ли Гуго камень там, наверху?

«Нет, — решила она, — эта загадка уже решена».

Процитированный ранее принцип эхом отдался в ее мыслях.

Что вверху, то и внизу.

Эрин посмотрела себе под ноги, потом опустилась на колени и начала искать, сметая солому. Она шарила ладонями по полу, пока не нашла камень с характерным углублением —округлым, с фестончатыми краями.

Похожим на чашу.

— Он здесь, под полом, — произнесла Эрин, сначала нерешительно, затем громче и увереннее: — Вы превратили Сангвис в сердце своего храма, месье де Пейн! Вы спрятали его здесь.

Остальные бросились к ней, спугнув стаю черных птиц из-под высокого свода.

Гуго неспешно направился следом.

Рун первым подбежал к Эрин и опустился на пол рядом с нею. Он положил ладонь на найденный ею булыжник с углублением.

— Она права. Я чувствую отголоски святости, исходящей оттуда.

София присоединилась к нему, согревая ладони теплом этой святости. Из всех сангвинистов только Элизабет осталась стоять позади, скрестив руки на груди и почти равнодушно глядя на прочих.

Даже львенок подсеменил поближе. Звереныш держался рядом с Гуго, в основном рассматривая птицу, сидящую на плече отшельника, — естественный интерес для представителя семейства кошачьих. Хорошо, что Гуго действительно покормил его. И все-таки, оказавшись в центре храма, лев аккуратно коснулся лапой углубления в камне, явно наслаждаясь тем, что ощущал при этом прикосновении.

Это движение заставило Эрин вернуться к мелким деталям загадки. Она провела пальцем по фестончатому краю углубления, подумав, что ключом, вероятнее всего, тоже служит кровь.

— Это врата сангвинистов, не так ли? — заявила Эрин. — Единственный способ его открыть — кровь сангвиниста.

— Вы поистине неординарная женщина, — признал Гуго. — Ваша внимательность поражает.

Она смотрела на него, чувствуя, что здесь кроется что-то еще.

— Что-то подсказывает мне, что открыть эти конкретные врата не так-то просто.

— Действительно, подобные врата можно запереть многими разными способами.

Эрин вспомнила, как Бернард закрыл дверь приказом «pro те».

— Даже я больше не могу открыть их, — сознался Гуго. — Я запечатал их приказом, который помнят лишь немногие сангвинисты. Даже мой дорогой друг Бернард не входит в их число.

Эрин кивнула. По крайней мере это имело смысл. Запереть врата так, чтобы никто не смог заставить Гуго открыть их — каким бы то ни было принуждением.

— Я слишком грешен, чтобы открыть их теперь, — продолжал де Пейн. — Необходима чистота, чтобы отворить святой камень.

— Чистота? — переспросила Эрин.

— Они откроются только для сангвиниста, который никогда не ведал вкуса крови, прежде чем испить вина и принять то, что предложил Христос. — Гуго посмотрел на них. — Нужна кровь Избранного.

Эрин повернулась к Руну.

18 часов 18 минут

Под взглядами, направленными на него, Корца отпрянул назад.

«Я не Избранный... по крайней мере теперь уже нет».

Это было правдой — то, что он не пробовал крови, прежде чем стать сангвинистом. Рун помнил, как подвергся у могилы сестры нападению стригоя и как сразу же был спасен тройкой сангвинистов, которая и доставила его к Бернарду. Там, стоя на коленях, он принес свои обеты, испил вина и принял церковное облачение, вступив в ряды ордена.

«Но теперь я далек от чистоты».

— Это можешь быть только ты, — обратилась к нему Эрин.

— Этого не может быть. Я грешил. Я пил кровь.

— Но твои грехи были отпущены тебе в пустыне, — тихо произнесла она, коснувшись его обнаженного плеча. — Это ты.

Элизабет тоже смотрела на него, хмурясь.

— Ты самый чистый из нас, Рун. Что плохого в том, чтобы попытаться? Тебя так пугает страх перед неудачей, перед тем, что ты будешь сочтен недостойным? Я думала, ты сильнее духом...

Корца ощутил, как в душе его поднимается стыд. Элизабет была права. Он боялся, но одновременно сознавал, что не должен уклоняться от этой задачи, если был хотя бы один шанс свершить это благое дело.

Рун неохотно преклонил колени на холодном камне и склонил голову, взявшись за свой наперсный крест. Жжение серебра в ладони напомнило Руну о его нечистой сущности и о том, как эта сущность управляла им. Но он все равно должен попытаться. Он положил ладонь на углубление в камне и осознал, что у него нет второй руки, чтобы взять нож и порезать ладонь.

«Как низко я пал... Рыцарь с одной лишь рукой».

София пришла ему на помощь, одолжив у Гуго маленький нож. Она кольнула острием в центр ладони Руна. Из раны заструилась темная кровь. Корца повернул запястье, сжал кулак и капнул своей проклятой кровью в каменную чашу. Потом перекрестился и произнес слова обряда, завершив традиционным «mysterium fidei».

Все пристально смотрели на камень.

Но тот оставался неподвижен.

«Я потерпел неудачу».

Отчаяние охватило Руна, сокрушая его неопровержимой истиной.

«За мои грехи мы все обречены».

19 марта, 18 часов 22 минуты

по центральноевропейскому времени

Пиренеи, Франция

Элизабет смотрела на Руна, который так и стоял на коленях, согнувшись и низко склонив голову. Он являл собой живое олицетворение поражения. Элизабет вздохнула: как же хрупки эти сангвинисты, опирающиеся на свою веру, точно нищий на клюку... Выбей ее мимолетным сомнением — и они сразу же упадут.

София играла в этой драме роль греческого хора.

— Рун был нашей единственной надеждой. Он единственный из нашего ордена — за тысячи лет его существования, — кто не пил кровь, прежде чем принять дар Христа.

«Это не так».

Археологиня по крайней мере пыталась бороться.

— Должен быть другой способ. Если взять долото и молот и ударить...

— Я не позволю осквернять свою церковь подобными действиями, — возразил Гуго. — Кроме того, при любой такой попытке самоцвет свалится в реку, протекающую в сердце этой горы, и будет затерян навеки.

— Значит, вы оснастили свое тайное хранилище ловушкой, — заметил Джордан. — Надо сказать, вы умело прикрыли свои тылы.

Элизабет видела, как губы Руна шевелятся в бессильной молитве, и жалела его. Он отдал все своему Богу, и его жертва оказалась напрасной. В глазах Господа своего он был так же нечист, как любой дикий стригой. И эта неудача стала ему наградой за столетия службы Христу.

Так что для Руна наверняка будет особо унизительно увидеть, кто спасет их сейчас, кто откроет тайник, который он не смог отворить.

— Отойдите, — произнесла Элизабет, забирая у Софии нож.

Графиня опустилась на колени рядом с Руном, нагребла горсть соломы и стала вычищать его кровь из углубления в камне.

Корца посмотрел на нее.

— Что ты...

— Молчи, — велела она.

Все еще стоя на коленях, Батори порезала свою ладонь и всмотрелась в кровавую лужицу, набирающуюся в горсти. С блестящей темной поверхности на Элизабет смотрело ее собственное бледное лицо.

«Прости, Рун. Я знаю, что это причинит тебе боль».

Она произнесла положенные по обряду латинские слова:

— «Ибо это есть Чаша Крови Моей, чаша Нового и вечного Завета».

Потом повернула руку, позволяя крови стечь в углубление в полу. Темная жидкость быстро заполнила мелкую чашу.

И когда уровень ее достиг края, графиня почти пропела последние слова ритуала: