ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Вчера послал Никите статью "Ответ Солженицыну".

Дома – напряжение от присутствия мамы. Не глубокое, не важное, но ввиду постоянной усталости Л. все же ощутимое. Сегодня месяц с ее приезда. Я понимаю и жалею обеих, чувствую, как вообще трудно жить в мире сем.

Ночью мороз. Огромное солнце. Евангелие: "Кто постыдится…"2.

1 Начало стихотворения А.Пушкина "Зимнее утро": "Мороз и солнце; день чудесный!"

2 Мк.8:38: "Кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей".

Понедельник, 8 декабря 1975

Остался дома – пытаться разобраться в уже нестерпимой куче неотвеченных писем. Сегодня, моя голову, думал: ритм падшего мира – Закон : это то, чем общество ограждает себя от разрушительного хаоса, созданного грехом и падением. В эпоху закона все – и культура, и религия, и политика – в каком-то смысле служит закону и выражает его. Это "стиль" в искусстве, мораль в религии, иерархизм в обществе. Под "законом", таким образом, идет строительство, но потому, что он все-таки в основе своей "оградителен", он неизбежно вызывает противодействие не только "зла" и "греха" (преступления), но и неистребимой в человеке жажды "благодати": свободы, безграничности, духа… Закон (по ап. Павлу) вызывает неизбежно стремление преодолеть себя… Тогда начинается кризис , опять-таки очевидный, прежде всего в религии, культуре, "политике". Это значит, что те самые силы, что порождены законом как ограда и ограждение от хаоса, они-то и начинают эту ограду отрицать и разрушать во имя того, что выше закона. Однако, потому что мир остается падшим, силам этим не дано ничего "создать", они остаются безблагодатными, двусмысленными и, даже направленные на добро , оказываются разрушительными (социализм, Фрейд, "новое искусство" и т.д.). Поэтому кризис неизбежно приводит к царству нового (а вместе с тем и очень старого) закона, ибо как "закон", так и "противозаконие" при бесконечной изменчивости форм неизменны по существу. В "падшем" мире выхода из этого ритма, сублимации и преодоления его – нет и быть не может. Закон, таким образом, выражает правду "падшести", то есть правду о ней, и этим самым прав . Кризис выражает правду искания, жажды свободы – и в этом его правда . Правда консерватизма (но этого-то как раз и не знают и не чувствуют консерваторы) – грустная, пессимистическая правда. Ибо это – знание греха, его разрушительности, его силы, знание того хаоса, что за всякой оградой. Но к еще большей печали и трагедии приводит "радость" кризиса, ибо это ложная радость, которая принимает за "благодать" и "свободу" – лжеблагодать и лжесвободу. Консерватизм печален и тяжел, "революция" – ужасна и страшна, есть всегда Пятидесятница дьявола. Есть только один кризис – благой и спасительный. Это – Христос, потому что только из этого кризиса льется благодать и свобода. В Нем исполнен Закон, но исполнена и Революция… Однако потому-то и так ужасно, когда само христианство отяжелевает в закон или претворяется в революцию. Ибо в том-то и весь смысл его, что оно выход ввысь из самого этого ритма. Оно есть возможность жить правдой революции внутри закона (то есть "падшего мира") и правдой закона (отражающего в падшем мире строй бытия) внутри революции. Ибо как закон – "во имя" той правды, которой живет революция, так и революция – "во имя" той правды, которой бессильно живет закон… Христианство, таким образом, – их совпадение, coincidentia oppositorum1 , и этот "синтез" закона и революции, исполненность их друг в друге – это и есть Царство Божие, сама правда, сама истина, сама красота, ибо Жизнь и Дух…

Мне кажется, что тут ключ к христианскому восприятию культуры, политики, да, конечно, и самой "религии" – христианского "держания вместе", а потому и свободы от консерватизма и "революционизма". Отсюда – ужас и от

1 совпадение противоположностей (лат.).

"правого" христианина, и от "левого" (в их обособленности друг от друга). А для меня – объяснение того, почему с "правыми" я так остро чувствую себя "левым", а с "левыми" – "правым".

Еще об этом же – в области искусства: в красоте всякого подлинного произведения искусства всегда можно найти закон . Однако рождается оно не от закона, а от "исполнения" его, от благодати; исполняя закон, красота преодолевает его. А когда остается "под законом" и хочет родиться "у закона" (современные иконописцы, все копирующие) – то умирает, становится стилизацией, так что закон оказывается смертью искусства. И не "закон", а красоту мы ищем и воспринимаем в искусстве…

Ненавистная всем революционерам полиция и "икона полицейского" в детективном фильме или романе. Полиция – "закон" и полиция – борьба со злом и торжество уже не "закона", а правды.

Ненависть к государству ("левое") и комок в горле при пении национального гимна ("правое"). Государство – закон и государство – строй, общность, даже красота.

"Обрядоверие" и опыт обряда как иконы и дара благодати…

"Права человека" (закон) и благодатная, радостная свобода от всяких прав: уничижение Христа…

Вторник, 9 декабря 1975

Опять все утро – с восьми до двенадцати – в семинарии, за разбором и обсуждением "кризиса". Возвращаюсь домой опустошенный и разоренный… Завтракают кроме мамы Том, только что вернувшийся из Найроби (Всемирный Совет Церквей), и Миша Аксенов. Том рассказывает об Африке и о конференции Совета Церквей. Последний вечер с мамой!

Среда, 10 декабря 1975

По возвращении с Kennedy Airport, куда я провожал маму. Эти пять недель с ней были трудными, а вот – в свете расставанья – остается только и именно свет, а также острая жалость к старости, одиночеству, беспомощности. Ехал домой, вспоминал изумительные стихи Baudelaire'a: "ange plein de bonheur, de joie et de lumieres…"1 . Что-то есть бесконечно важное в этом убывании жизни и в борьбе – беспомощной и безнадежной – за свое место в ней, за то, чтобы еще быть кем-то и чем-то, а не просто epave2 . И становится стыдно, что раздражался, что она "мешала" нашей жизни и т.д. Остается только то, что она дала нам "детство без печали". И что – по сравнению с этим медленным нисхождением в смерть – вся суета, окружающая нас и к этому торжественнейшему из всех возрастов жизни равнодушная? До сих пор – пятьдесят четыре года! – я неизменно жил в мире, в котором у меня была мать . А сегодня утром, когда она уходила от меня в коридорчик, ведущий к аэроплану, я

1 Из стихотворения Ш.Бодлера "Искупление": "О, ангел счастия, и радости, и света!" (фр.) (перевод И.Анненского).

2 развалиной, никому не нужной (фр.).

так остро почувствовал, что скоро-скоро будет мир без мамы и что с этого момента начнется и мое собственное "нисхождение".

Четверг, 11 декабря 1975

Объяснение вчера с вл. Сильвестром – "по душам". Я не мог бы быть "политиком", так как мне всегда ясна правота почти каждой точки зрения. Как это у Георгия Иванова: "Чем связаны мы все? Взаимностью непониманья…"1 . Потом, после разговора, особенно дружный и веселый ужин у Трубецких.

Вчера в [газете] International Herald Tribune разгром Солженицына за его статью в Times о Киссинджере. Громит его крайне правый William Buckley.

Вчера несколько часов над "Литургией" – и сразу хорошо и бодро на душе.

Пятница, 12 декабря 1975

Последний день лекций. Вчерашние заседания прошли благополучно, но измотали в конец. Однако, сидя с этими двадцатью очень простыми людьми, еще раз "умилялся" на Америку. Эта всегдашняя готовность отдать время, работать…

Несколько часов в Нью-Йорке. Темный, холодный, почти морозный и сухой день. И всюду огни елок, всюду предпраздничное возбуждение… Моя неистребимая любовь к городу , к его оживлению. Сейчас уже предвкушаю зимний, декабрьский Париж… Изумительная елка на Rockefeller Center. Когда смотрел на нее, укололо печалью: в прошлую пятницу, ровно неделю тому назад, привез смотреть на нее маму…

Понедельник, 15 декабря 1975

С восьми часов утра в моем кабинете. Сейчас двенадцать часов дня: все эти четыре часа без перерыва разговоры, телефоны, "проблемы": голова готова лопнуть, хотя и совершенно опустошенная. Чувство такое, что на меня льется какая-то лавина, от которой спасенья нет. Все люди от меня чего-то требуют – и мгновенно…

Вчера Литургия, обед и лекция (о патр. Тихоне) в храме Христа Спасителя на 71-йулице. Погружение, после нескольких лет, в русскую эмиграцию. Слушая хор – такой типично эмигрантский, с уже стареющими голосами, чувствовал, что возвращаюсь в детство. Все "концертное", все до боли знакомое – и потому все это родное и чувство хорошее. Много народу. После Литургии – тоже привычная "благодушная" атмосфера приходских обедов. Лекция. На лекции – Коряков, Слава Завалишин, несколько "диссидентов", приведенным Мишей Аксеновым и о.Кириллом Фотиевым.