ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Но это не просто увлечение "стариной", не романтическое притяжение к "древности". Тут все гораздо глубже и, может быть, даже духовно страшнее. Солженицын, мне кажется, предельно одинокий человек. Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то злой радостью. Он один – с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ничьей . Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет , которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от нее, но которая, поэтому, может быть всецело его , солженицынской Россией, которую он один – без никого – может и должен воскресить . Россия оборвалась в крови и "гарях" старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального "антиисторизма" со столь же радикальной верой в собственную "историчность"… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын "переписывает" Россию.

Пятница, 17 октября 1975

Читаю с захватывающим интересом солженицынского "Ленина в Цюрихе". Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это "изнутри" – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана "близнецом", и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и "ярость" Ленина. Одиночество и "ярость" Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…

Вчера вечером – на панихиде по Соне Лопухиной в Наяке. Может быть, потому, что я всегда чувствую себя не по себе, self-conscious1 , отчужденно – в карловацкой церкви (священник и диакон даже не кланяются…), но отчуждение чувствую по отношению ко всему типично русскому "уюту" храма, к русскому благочестию, в котором мне всегда чудится какое-то тупое самодовольство, полное отсутствие какого бы то ни было беспокойства, вопрошания, сомнения. И служат, и поют хорошо, ничего не скажешь. Но чувство такое, что так же хорошо, с такой же твердокаменной уверенностью и убежденностью в своей "правоте" пели бы что угодно, только бы было это "традиционно". Вынь одно слово, один жест – и рухнет все , не останется ничего. Русский либо принимает, как раб, либо, как раб же, отвергает. Слепо, тупо и потому "идолопоклоннически". После панихиды священник объявляет: "Завтра вечером – заупокойная вечерня(?), заупокойная утреня(?) и после, конечно , панихида…" Вот поди спроси его – в чем смысл этого нагромождения, чем панихида отличается от "заупокойной" утрени и что такое "заупокойная вечерня", и он не поймет, в чем вопрос, и, главное, в нем увидит сразу же "ниспровержение" устоев. Нет – все должно быть массивно, слепо, "по чину", в этом успокоительное действие религии. Стоишь в каком-то одиночестве с чувством: если бы "раскрылось" в своем смысле хоть одно слово всего этого, "все это" эти же люди с ужасом отвергли бы. Вот почему так боялись старообрядцы "книжной справы": в сущности, от безверия. В расколе – меньше всего Христа. Чтобы найти Христа, русский человек выходит из Церкви в "секту", но очень скоро и ее превращает в "старообрядчество"… Скажут: но это от неустранимого "социального" характера религии. Конечно – и неустранимого, и в глубине своем и положительного. Однако именно для того, чтобы это "социальное" не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия , весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать – относя не просто к "трансцендентному", его-то сколько угодно и в "социальном", а ко Христу и

1 неуверенно, смущенно (англ.).

Его Царству. А потому не случайно, конечно, и то, что для того, чтобы ее обезвредить , ее сначала свели к личному освящению и подчинили личному благочестию, а потом отделили даже и от этого благочестия.

Понедельник, 20 октября 1975

Кончил в субботу "Ленина в Цюрихе" и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен – не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского "метода"…

В пятницу вечером у Трубецких в Syosset'e с Губяками – уютно, семейно и весело.

В субботу – отпевание Сони [Лопухиной]. Мучительная длина службы, мучительная именно "буквоедством" и аритмичностью… Все без исключения "паки и паки"…, все "выпеванье" и "вычитыванье". Очень светлая проповедь о.Виктора Потапова.

Потом тревога по поводу Миши Бутенева: в госпиталь Lawrence, опасение инфаркта. Но все обходится благополучно.

Вечером в субботу же ужин у Peter'a Berger'a, в Бруклине. Robert Nesbith… Знакомая уже мне атмосфера американской интеллектуальной элиты, только на этот раз – "консервативной".

Вчера весь день дома: скрипты, а потом "антистарообрядческая" статья о солженицынском "Письме из Америки".

Три дня бури, проливных дождей, низкого серого неба.

Washington. Вторник, 21 октября 1975

Пишу в 12 ч. ночи в [гостинице] Shoreham Americana Hotel, после ухода Мити Григорьева. Прилетел в Вашингтон в одиннадцать часов утра и большую часть после-обеда провел у Поливановых, с которыми так давно не общался "по-человечески". В них обоих, особенно же, конечно, в Оле, ценю совершенно бескорыстную и потому глубокую, действительно "навеки" – дружбу, основной признак и выражение которой всегда вижу в том, что просто хорошо с людьми, что-то от "добро нам здесь быти"1 … В 5.30 с ними же еду к Григорьевым. Ужин – скорый, ибо нужно ехать на лекцию в греческий собор. Лекция прошла – несмотря на усталость и сильную простуду – очень хорошо, горячая "реакция" (это – о крещении..). Наконец, уже около одиннадцати часов, сюда – в отель с о.Д., дал ему прочитать "Письмо из Америки" Солженицына и свой ответ…

Crestwood. Среда, 22 октября 1975

Breakfast в отеле с о.B.S. – хотел обсудить со мной какие-то личные "проблемы". После breakfast'a B.S. везет меня на аэродром. Изумительное солнечное утро. Деревья все ярко-желтые, ярко-красные – и на фоне них ослепительно белые вашингтонские памятники.

1 Мф.17:4.

А на глубине сознания, почти в подсознании – непрекращающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, – в нашем с ним "единоборстве", что именно нам – мне и ему – суждено столкнуться на "узкой дорожке". Словно для меня это вопрос "экзистенциальный" – ошибся ли я в том, что я в нем услышал ("триединая интуиция", "зрячая любовь"…"), или нет…

Пятница, 24 октября 1975

Сегодня утром – ранняя Литургия, лекции – и опять встречи, разговоры, чужие заботы, чужие дела, груда писем. При этом – дичайшая простуда. И действительно золотая, солнечно застывшая осень кругом.

Понедельник, 27 октября 1975

Вся суббота – в тяжелых беседах: с N., пойманном на наркотиках, с Е., "ненавидящей" своего мужа, и т.д. Уныние от всего этого, от той "постыдной лужи", в которой "Твой День Четвертый отражен"1 … И снова и снова убеждение в страшной, демонической двусмысленности религии и так называемого "религиозного опыта". Мне иногда кажется до ужаса очевидным, что все то в "религии", что не от Христа, не в Нем, не через Него и не к Нему, – все от дьявола. По Евангелию от Иоанна, Дух Святой "егда приидет, известит мир о грехе …"2 . Грех же в том, что не веруют во Христа. Поэтому греховно грехом называть что-либо иное: грех – это не "претворить" религию в знание, любовь и жизнь Христовы…

И вдруг – среди этих тяжелых разговоров – утешение: маленькая девочка, 10лет, из России, которую я крестил вчера после Литургии и которую видел несколько минут в субботу. Прикосновение Святого Духа – Его красоты, чистоты, любви, опыт любви Божьей. Даже как-то страшно стало от этого опыта: словно прикоснулся к чему-то избранному.

После крестин – завтрак у Рожанковских. Старые друзья: Катя Лодыженская, Таня Терентьева – наше "нью-йоркское" прошлое…

Все после-обеда над статьей о Солженицыне, точнее – об его "старообрядческом соблазне".

Чувствую какую-то нехорошую, недобрую усталость. Нехорошую потому, что от уныния, от желания убежать от всех этих страстишек, от всего этого бурления мутной воды, в котором плаваю столько лет. "Давно, усталый раб, замыслил я побег…"3 . А от этого замысла, от соблазна и искушения им – усталость…