Генрих Гиммлер - Роджер Мэнвэлл

Именно эта одержимость в сочетании с его академическим стремлением к «точности» оттолкнула Гиммлера от идеи изгнания евреев с немецких территорий и склонила его к полному их уничтожению через геноцид.

Гиммлер был жесток не по натуре, а по убеждению. Хотя, подобно Керстену, он принимал участие в охоте, считая ее исконно мужским спортом, он был плохим стрелком и никогда не понимал пристрастия Керстена к оленьим засадам. «Как вам может нравиться, герр Керстен, — спросил Гиммлер, — стрельба из укрытия по бедным животным, мирно пасущимся на опушке леса?.. Ведь это просто убийство».

Тем не менее, он занимался охотой, поскольку она была традиционным немецким спортом и поскольку не следовало «нарушать условий игры». Но он не одобрял показных спортсменов, вроде Геринга, превратившего охоту в некий эгоистичный культ. Он был убежден, что в детях следует воспитывать любовь к животным, чтобы они не убивали их ради одного лишь удовольствия.

К уничтожению человеческих существ, которые сами по себе более разрушительны, нежели животные, Гиммлера, в сущности, толкнули насильно, и он взялся за эту страшную работу, поскольку считал ее единственным и, к тому же, «окончательным» решением проблемы сохранения расовой чистоты Германии, которая всегда оставалась его глубоко укоренившимся идеалом. Вера в поддержание расовой чистоты в современном мире, если довести ее до логического конца, приведет либо к полной изоляции, либо к геноциду. В условиях тотальной войны Гиммлер принял геноцид как единственное решение. Примитивная ненависть и страх, лежащие в основе этой абсолютной идеи, принудили Гиммлера, который по природе не был ни примитивным, ни страстным, взять это страшное преступление массового убийства на свою совесть.

Керстен узнал причину волнений своего пациента уже в ноябре 1941 года: «После долгих уговоров… он признался, что планируется уничтожение евреев».

Это признание взвалило ответственность и на самого Керстена, к чему он был совершенно не готов. До этого ему удалось уговорить Гиммлера выпустить из заключения нескольких человек в качестве личного одолжения. Проблема же, вставшая перед ним теперь, представляла собой преступление такого масштаба, что он даже не знал, как к ней подступиться; голые факты, непроизвольно открытые ему Гиммлером, сразу же вызвали в нем бурю протеста:

«Наполненный ужасом, я горячо уговаривал Гиммлера отказаться от этой идеи и от стоящего за ней плана. Страдание не может выступать средством достижения цели. На что Гиммлер ответил, что прекрасно понимает, какие страдания принесет это евреям. Но что в свое время сделали американцы? Они самым отвратительным образом уничтожили индейцев, которые просто хотели жить на своей земле. «Проклятие величия в том, что для создания новой жизни оно должно переступить через трупы. И все же, мы должны построить новую жизнь, мы должны расчистить почву, или она никогда не принесет плодов. Я должен взвалить на себя этот груз, сколь бы ни был он тяжел»»[102].

Гиммлер говорил о еврейской концепции «искупления» и о еврейской пословице «око за око и зуб за зуб». Разве не погубили евреи миллионы жизней, возводя свою империю?

Гиммлер не пожалел времени на то, чтобы подогнать необходимость геноцида под собственный моральный кодекс. Он делал это медленно и болезненно. Как сказал он Керстену: «Это старый трагический конфликт между волей и долгом. Наконец-то я понял, сколь ужасным может он быть… Уничтожение людей — это не по-немецки. Вы можете требовать от меня чего угодно, даже жалости. Но вы не можете требовать защиты организованного нигилизма. Это было бы самоубийством».

Наблюдая, как Гиммлер впитывает необходимость этого преступления все глубже и глубже, Керстен готовится использовать свое возрастающее влияние на рейхсфюрера СС, чтобы не дать его совести окончательно успокоиться. Он знал, что* это единственное оружие, которым можно бороться против этого человека, чья мягкая, но упрямая натура была ему слишком хорошо знакома. Всеми доступными средствами стремился он сохранить податливость своего пациента. Но в следующие два года инерция войны оказалось сильнее его; ему удалось вырвать из гиммлеровских лагерей несколько узников, но не всю нацию. И лишь в 1944 году, когда перспектива поражения Германии стала для Гиммлера очевидной, борьба Керстена за освобождение не отдельных, а множества заключенных стала приносить плоды.

Точность понимания им Гиммлера была, следовательно, очень важна для окончательного успеха. Поверхностное суждение, распространяемое о себе Гиммлером, что он якобы подобен учителю, поставленному не на свое место в политической системе, могло быть справедливым лишь в том случае, если концепция учителя сводилась не к понятию «преподаватель», к понятию «инструктор». Гиммлер был прирожденным инструктором, понятным и, в пределах наложенных им на себя ограничений, хорошо информированным. Но, несмотря на свои многочисленные и широкие интересы он был лишь информированным, но не образованным человеком. Как заметил Керстен, он всегда пользовался своими знаниями, чтобы произвести какую-нибудь застывшую доктрину, о которой любил читать лекции, где только мог. И все же Керстен отмечал, что он «во время этих лекций вовсе не старался подавить аудиторию, а, напротив, вел себя вполне дружелюбно и не без юмора». На самом деле он даже побуждал подчиненных высказывать собственное мнение и уважительно с ними спорил, подобно тому, как директор школы, чье мнение непоколебимо, может вступить в дискуссию с шестиклассниками, дабы найти хороший предлог высказать собственное мнение.

Тем не менее, в основе своей характер Гиммлера был совершенно серьезен, причем в самом узком смысле этого слова. Подобно многим людям он научился компенсировать слабости своего характера, взращивая навязчивые идеи, которыми можно защититься от угрызений совести и протестов рассудка. Он использовал предубеждения для облегчения своей непосильной ноши; если ему нужно было оправдать проявленную к заключенному доброту, он просил принести фотографию и давал волю милосердию, если тот оказывался блондином или имел нордическую внешность. Он не выносил своей собственной болезненности и физической слабости, и все же постоянно поддавался ей, скрываясь в Хохенлихене, куда, в конце концов, удалился для восстановления здоровья после простуды. Керстен быстро обучился правильному подходу к душе Гиммлера, и ему часто удавалось добиться признаний, которые казались просто невозможными. Гиммлеру по природе не было присуще то грубое варварство, которым восхищался его разум и которое он превозносил в печально известных речах, произносимых им для поддержания имиджа рейхсфюрера СС. По происхождению и воспитанию он был предельно честен, трудолюбив и обладал чувством общественного долга, которое следовало бы ожидать у немецкого учителя, солдата или государственного чиновника. Как человек действия Гиммлер был совершенно бесполезен; как солдат — разрушителен; как управленец — трудолюбив, педантичен и одержим желанием окружить себя защитной стеной администрации.