Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

До села добрались без приключений, там погрелись в домишке церковного сторожа — он бедолаг чаем напоил, а к чаю выставил полтарелки кирпично-твердых сухарей.

— Калмыковские разъезды сюда заглядывают, отец? — спросил Пупок у церковного сторожа.

— Редко, — сторож понимающе сощурился. — От Маленького Ваньки, я так понимаю, скрываетесь?

Пупок удивился.

— Вы тоже атамана Маленьким Ванькой называете? Значит, дошла молва и сюда?

Сторож с усмешкой качнул головой:

— Дошла и сюда.

Через десять минут Пупок с Ораловым поднялись, поклонились сторожу в пояс:

— Не поминай нас, дедусь, лихом… И прости.

— Бог простит! — по-церковному ответил дед. — А я уж тем более прощу. Берегите себя!

Днем беглецы пристали к конскому поезду: в восемнадцати вагонах стояли лошади, их везли во Владивосток, в формирующийся конвой при приморском правительстве. Чтобы дальневосточное охранное подразделение выглядело не хуже, чем конвой у атамана Калмыкова, подрядчики специально закупили в Чите коней — выносливых степных монголов.

К этому эшелону станичники и пристали.

— Конскими яблоками будет пахнуть, но это не беда, — сказал Пупок, плюхаясь задом в отдельный закуток, плотно набитый сеном. — Хар-рашо! — Он втянул руки и вкусно похрустел костями.

Оралов, неверяще улыбаясь, со счастливым детским выражением на лице — не верил в то, что все так удачно сложилось, — упал на сено рядом, подпрыгнул так же, как и его приятель, беззаботно и раскинул руки крестом:

— Вот повезло, так повезло.

Под настилом вагона мерзло, как-то очень уж неуютно застучали колеса. А здесь, в закутке, было хорошо. Тепло, покойно, рядом задумчиво хрустели сухим сеном лошади.

— Неужели скоро будем дома? — Оралов счастливо вздохнул. — Дома-а…

— Не кажи «гоп», пока через плетень не перемахнешь, — назидательно произнес Пупок, зарылся поглубже в сено, воскликнул довольно: — Тепло!

В вентиляционные отверстия, сделанные в вагоне, — схожи они были с обычными форточками, — тянул встречный ветерок, вымораживал помещение, и Пупок подумал, что неплохо бы пресечь этот холодный поток, заткнуть «форточки» сеном, но потом подумал, что сено выдаст их с Ораловым, и не стал этого делать. Лучше уж забиться в сено — там тепло.

Через полтора часа поезд остановился на большой людной станции. Станция была богатая; ни погромов, ни казачьих плеток не боялась, между вагонами шныряли старухи с чистыми узлами, в которых погромыхивали глиняные банки с запеканкой и снетком. Какой-то мужик на костылях торговал свежим маральим мясом, рядом молодайка трясла двумя жирными кусками кабанятины и кричала, что было силы:

— Сало дикого вепря, домашнее, копченое… Сало дикого вепря!

Дикое и домашнее у молодайки соседствовало рядом.

— Неплохо бы перекусить, — облизнувшись, произнес Оралов.

— А гроши есть?

— Немного есть.

Пупок выглянул в «форточку», быстрым взглядом обследовал перрон.

— Народу много, — сказал он. — Если один из нас высклизнет из вагона, а потом нырнет обратно — вряд ли кто заметит.

— Ну что, может, я попробую? — предложил Оралов.

— Дуй!

Оралов отжал дверь теплушки и выскользнул в образовавшуюся щель, спрыгнул прямо на занесенный снегом деревянный настил. Поморщился от ора голосов, вонзившегося ему в уши, присел, натягивая голенища сапог на икры, осторожно глянул в одну сторону, потом в другую — нет ли чего опасного?

Ничего опасного не было, и Оралов неторопливо направился к молодайке, торговавшей «салом дикого вепря домашнего копчения», довольно быстро сторговал у нее кусок, подивился дешевизне кабаньего мяса, купил также буханку тяжелого свежего хлеба и направился назад, к вагону. По дороге сшиб несколько глуток твердого спекшегося сахара, приятно подивился дешевизне сладкого продукта.

Покупки он совершил удачно — с таким запасом еды не только до дома своего — до города Владивостока можно добраться: ни одна голодуха с ног не собьет. У вагона он вновь огляделся и осторожно отжал дверь.

Правильно поступал Оралов — осторожничать надо было; мстительность Маленького Ваньки была известна широко, восставших он никогда не простит — с каждым будет разделываться в отдельности.

Тем более, общаясь с одним репортеришкой из хабаровской газеты, он назвал ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января «кошмарной». Перетрухнул атаман, похоже, здорово.

Оралов влез в вагон, прикрыл за собой дверь. Похлопал ладонью по крупу лошадь, очутившуюся у него на пути, — каурую, сильную, с крупной белой звездочкой на лбу. Лошадь печально глянула на него, моргнула один раз, другой, словно бы хотела о чем-то предупредить. Но о чем может предупредить человека лошадь? Оралов стукнул костяшками пальцев себе по лбу и, счастливо засмеявшись, произнес:

— Давай, Пупок, обедать! Еды у нас на целый полк хватит.

Пупок на радостный призыв не отозвался — похоже, закопался в своем сене, согрелся, задремал… А может, вообще в сон с храпом погрузился. Хотя не должен…

Оралов пролез под двумя лошадиными животами, без опаски обошел сзади кобылу с тяжело отвисшей нижней губой, стукнул кулаком в прочную деревянную перегородку.

— Пупок, ау! Где ты?

Подкинув в руке кусок с одуряющее вкусно пахнувшей кабанятиной, Оралов сунулся за перегородку, в сенное отделение и обмер.

Пупок лежал, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны; шея у него была в крови, из красной, начавшей быстро загустевать жижи высовывались два проволочных хвоста.

— Пу-у… — Оралов ощутил, как изо рта у него выбился пузырь, лопнул беззвучно, обдав теплой моросью небритый подбородок. — Пу-у… Пу-у… — язык у Оралова словно бы прилип к небу, никак не мог оторваться.

Рядом с Пупком, довольно ухмыляясь, свесив с колен тяжелые кисти рук, сидели двое — Юлинек и хорунжий Чебученко. Ноги у Оралова подогнулись, он упал на колени.

— Пощадите, братки, — прохрипел. Скосил глаза на лежащего Пупка, с выпученными мертвыми глазами и вывалившимся изо рта толстым синим языком. — Пу-у-у… Пу-у…

— Хватит пукать, — оборвал его хорунжий, — и без тебя вони много.

В воздухе действительно попахивало чем-то нехорошим — вывернутым наизнанку желудком, что ли. Оралов дернулся и на коленях пополз назад: не хотелось быть удавленным, как Пупок, проволокой; Юлинек, заметив маневр, прыгнул к несчастному казаку, ухватил его за шиворот:

— Стоп!

— Пощадите, — сипло простонал Оралов, — прошу вас…

— Об этом раньше надо было думать, — рявкнул на него Чебученко, — сейчас никшни!

Оралов умолк. Юлинек, крепко вцепившись в когтистое казачье запястье, подтащил Оралова к себе и, косо глянув на хорунжего, сомкнул пальцы на жилистой, сделавшейся неожиданно тонкой шее. Оралов задергался, захрипел, попробовал оторвать цепкие чужие пальцы от своей глотки, но плечистый, крепкий, схожий с орангутангом сытый Юлинек был сильнее вечно голодного, с усохшим телом Оралова; хорунжий присоединился к палачу, помог придавить ноги казака.

Язык вывалился изо рта Оралова, посинел, разбух; жилы, обметавшие язык, тоже разбухли. Казалось, они вот-вот лопнут; Оралов дернулся еще пару раз и затих.

Маленький Ванька не щадил тех, кто шел против него.

Задушив Оралова, Юлинек отряхнул руки, будто сбил с них пыль, с насмешкой посмотрел на хорунжего.

— Кажись, все, — проговорил тот озабоченно — задание выполнено.

— Может, еще кого-нибудь приголубить? — спросил Юлинек вроде бы добродушно, но в глазах его Чебученко увидел беспощадные сумасшедшие искорки, невольно поежился. Понял, что человек этот от всякого убийства получает удовольствие. Если понадобится, чех также спокойно, не раздумывая ни секунды, убьет и его, хорунжего Чебученко. И будет тогда Чебученко лежать с синим вываленным языком, как и этот дохляк, — он глянул на Оралова и отвернулся.

Рядом со стеной вагона, громко и тяжело давя снег, пробежал какой-то железнодорожный служка, хрипло крича на ходу:

— Пора отправляться!