Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

Через пару дней с редакторами хабаровских газет встретился генерал Оой, который сообщил, что вопрос о восстании будет рассмотрен на совещании представителей союзного командования; совещание это должно скоро состояться во Владивостоке. Что же касается бесчинств, произведенных калмыковцами, то Оой по этому поводу только руки развел.

— Я об этом ничего не знаю, — сказал он. — Дайте мне факты, я их проверю и виновных обязательно накажу.

Двенадцатого февраля Калмыков подписал приказ, по которому Первый уссурийский полк был расформирован. Казаки, оставшиеся верными атаману, и часть офицеров были переведены во Второй уссурийский полк.

Больше всего Калмыков боялся волнений в станицах, но волнения, слава богу, не начались, хотя глухой ропот иногда долетал до Хабаровска с войсковых территорий и атаман незамедлительно поджимал хвост.

После нескольких жалоб на военно-юридический отдел с его страшной «походной гауптвахтой», он этот отдел закрыл, а состав заключенных велел почистить.

— Всех, кто попался на краже пряника у булочника, либо обматерил красивую бабенку и был задержан, — по заднице лопатой! — приказал он. — Пусть бегут отсюда без оглядки. Оставить только шкодливых большевиков, да серьезно провинившихся казаков, остальных, повторяю, — вон!

Генерал Иванов-Рилов, которого атаман, как мы знаем, обещал когда-то высечь нещадно, пошел на повышение, переместился из Владивостока в Омск, но вскоре вновь появился во Владивостоке, на этот раз с неограниченными полномочиями. Генерал этот, в общем-то очень серый, без единой яркой краски, был назначен помощником Верховного правителя по Дальнему Востоку.

Маленький Ванька, позабыв о прошлом, поспешил встретиться с ним.

— Я обязательно признаю власть Колчака как единственную в России, — заявил атаман, едва появившись в дверях кабинета. Ему еще даже не предложили сесть, а он уже сделал свой главный политический ход.

— На каких условиях? — холодно поинтересовался Иванов-Рилов.

— На условиях Александра Васильевича Колчака, — атаман наклонил напомаженную голову. К этой встрече он готовился, как девица, вздумавшая выскочить замуж за гвардейского полковника. — Какие условия господин адмирал поставит, такие я и приму.

— Хорошо, хорошо, — не меняя холодного тона, проговорил Иванов-Рилов.

Ему стало понятно, что курс Калмыкова на автономизацию Уссурийского войска, готового стать «Россией в России», приказал долго жить. Больше строптивый атаман кочевряжиться не будет и признавать станет только одну власть — Колчака.

Иванов-Рилов был доволен. Беседа с Маленьким Ванькой прошла у него, как пишут в таких случаях в газетах (в ту пору тоже писали так), «в теплой, дружеской обстановке».

Договорились даже до того, что Иванов-Рилов переведет свою контору в Хабаровск.

За первой встречей последовала вторая, потом третья.

В результате было подписано соглашение, в котором «высокие договаривавшиеся стороны» облекли свои беседы и договоренности в форму документа.

Маленький Ванька и Иванов-Рилов стали друзьями «не разлей вода», ходили теперь чуть ли не в обнимку. Прошлое было забыто.

Калмыков понимал, что надо срочно собирать новый круг — только победа на общем сборе могла поправить его пошатнувшуюся репутацию. Почесав затылок, атаман разослал по станицам циркуляр с предложением избирать делегатов на Шестой войсковой круг.

Станицы зашевелились.

Устроиться в американскую армию мятежникам не удалось. Пупок повздыхал, повздыхал немного и сказал приятелю-земляку Оралову:

— Жизнь, брат Вениамин, очень колючая штука. Но воспринимать ее надо такой, какая она есть.

— Может, постараемся устроиться в американский лагерь надсмотрщиками?

— Не возьмут, — мотнул головой Пупок.

— Но почему-у?

— По кочану, да по кочерыжке. Не возьмут и все.

— В таком разе, что будем делать?

— Надо пробираться домой, в станицу. Там мы не только от Калмыкова — от самого черта спрятаться сумеем.

— Это хорошо. — Оралов не сдержался, расцвел в улыбке, лицо у него помолодело. — Дома и стены помогают. Жену увижу… Нужно только прибиться к какому-нибудь пассажирскому поезду.

— Ни в коем случае! Если прибиваться, то только к товарняку. Пассажирские Маленький Ванька чистит так, что только перья из подушек летят. Даже к бабам под юбки забирается.

— Чего, мужиков пытаются там найти?

— Не мужиков — золото! И представь себе, Вениамин, — находят.

— Общипать бабу — дело нехитрое и приятное, — вид у Оралова сделался мечтательным, он облизнулся. Пупок это засек, усмехнулся — соскучился мужик по дамскому полу.

Вечером Оралов решил поговорить с американцем-капитаном, начальником лагеря — русский тот знал хорошо. Говорили, отец его добывал золото на Аляске, а когда Аляску продали САСШ — СевероАмериканским Соединенным Штатам, остался там и через некоторое время получил на руки бумажку, из которой следовало, что он с той поры — гражданин САСШ.

— Господин капитан! — окликнул Оралов «русского американца». Тот стоял у ворот и, постукивая тростью по утепленным сапогам, задумчиво посматривал на лагерь — что-то ему не нравилось, а что именно, он не мог сообразить.

— Ну! — раздосадованно откликнулся капитан. — Что случилось?

Оралов сунул руку за пазуху и достал оттуда небольшую соболью шкурку, встряхнул ее — с шелковистого волоса на снег будто бы электрические искры полетели. Капитан заинтересованно глянул на шкурку и громко стукнул тростью по сапожному голенищу.

— Это вам, — сказал Оралов, — от благодарных казаков… За то, что вы не отказали нам, приняли в лагерь.

Капитан молча взял шкурку в руки, встряхнул ее. На снег вновь посыпались искры. Капитан улыбнулся и сунул шкурку за отворот подбитой мехом шинели.

— Господин капитан… — голос у Оралова сделался жалобным, он прижал к груди обе руки. — Возьмите меня работать к себе.

— Не могу, — ровным, лишенным каких-либо красок тоном ответил капитан. — Если бы вы были американским гражданином, взял бы. Но вы не американский гражданин, верно?

— Ага… Не американский.

— Вот потому и не могу взять — у меня инструкция… Понятно?

— Ага, — грустно пробормотал Оралов, — все понятно.

Жаль только, отдал капитану дорогую шкурку, ее можно было обменять на базаре на продукты. Прав был Пупок: американцы их к себе не возьмут. Рожей не вышли. И пачпортами. Оралов почувствовал спазмы в горле, отвернулся от капитана и как бы нечаянно мазнул рукой по глазам.

Теперь они с Пупком, не прикрытые американцами, как голенькие на снегу…

Он пришел к Пупку, рассказал все. Шмыгнул тихо носом, привычно провел ладонью по глазам, сшибая с ресниц соленые слезы. Спросил:

— Что будем делать?

— Я же сказал, Вениамин, — бежать. Другого пути у нас нет.

На их счастье, морозы отпустили, перестали давить, стало легче дышать, воздух был уже не так обжигающе тверд, снег не скрипел под ногами, природа подобрела.

Ночью они перемахнули через частокол лагерной ограды, — часовой на вышке, отставив винтовку в сторону, сладко спал, ничего не видел, — по снегу выбрели на замусоренный соломой проселок и вскоре дружно шагали в сторону села, по самые трубы утонувшего в сугробах; из села они рассчитывали совершить бросок к железнодорожной станции.

На станции этой вряд ли обнаружатся калмыковские патрули, так далеко они обычно не забираются. А дальше — ищи их, свищи, — двух беглецов, возвращающихся домой.

Дышалось легко, ноги бежали по земле словно бы сами по себе, резво, над головой тихо скреблись своими жесткими спинами о небо темные ночные облака. Иногда в выси, в черных провалах, вспыхивали далекие крохотные огоньки, грели душу — это были звезды.

Взглянуть бы одним глазком, что за жизнь там, что за народ на звездах обитает, какие люди населяют тамошние деревни. Наступит ведь время, когда все это станет известно.

Пупок завистливо вздохнул — он до этого времени не доживет. Не дадут дожить, это Пупок понимал хорошо. Он это собственной шкурой ощущал.