Не запирайте вашу дверь - Юлия Эльская

Я резко отступила и наткнулась на стол. Кажется, села при этом в чью-то стоявшую на краю стола тарелку, в ужасе подпрыгнула и, потеряв равновесие, рухнула на пол.

Места между столом и стеной было совсем мало, пытавшийся поддержать меня Лёня споткнулся и свалился рядом, все еще продолжая меня обнимать. Сверху на нас посыпались рюмки и вилки, и сползла миска с салатом.

Короче, когда на шум прибежали Тамара с Евгенией, мы, обнявшись, лежали на полу среди еды и посуды. Понятное дело, лежать обнявшись было гораздо хуже, чем обнявшись стоять.

Под по-женски оценивающими взглядами хозяек дома я выбралась из-под Лёни и тарелок.

Моя черная юбка была в светлых пятнах салата, свитер — в вине и помидорах, все казалось мокрым, грязным и противным. Следовало переодеться, да и вообще — пора было ехать домой.

— Дайте ей что-нибудь чистое, — приказал Лёня, с отрешенной надменностью глядя на своих родственниц. — Я ее домой отвезу, раз уж виноват!..

Женщины оглядели меня с кровожадным любопытством стервятников, готовые если не вцепиться в волосы, то хотя бы дернуть за ухо, а еще лучше — ударить по спине табуреткой. Но со стороны заподозрить нас в чем-либо недозволенном было трудно, мы демонстративно смотрели в разные стороны, и мне выдали спортивные брюки и длинный свитер, который вылезал из-под куртки.

«Больше я к чужому мужу не подойду никогда! Да еще в присутствии его жены! — в ужасе сказала я себе. — Жить надо честно!»

— Иди вниз и жди у машины, — распорядился Лёня. — Синие «Жигули». Я сейчас спущусь.

Машина оказалась не синей, а, скорее, голубой, цвета старых, выцветших джинсов, да и сами «Жигули» были не первой молодости. Но доехали мы быстро.

В поездке почти не разговаривали, машина слегка дребезжала, Лёня молча улыбался, и я успокоилась. Если бы не его жена, он, наверное, мог мне понравиться, то есть он мне уже нравился, что было не очень хорошо.

«Стоп, дорогая, — приказала я себе. — Надо уходить, точнее отступать, на прежние позиции. Какой черт меня дернул так не вовремя ему улыбнуться?!»

Мне, естественно, хотелось пригласить его в квартиру, предложить чаю или кофе, но… нельзя! Нехорошо. Нехорошо и неприлично. С некоторым сожалением я собралась отправить Лёню домой от подъезда. Так безопаснее. А вещи могу отдать завтра, с собой привезу.

Понял ли он мои сомнения? Видимо, понял, потому что решил сразу же забрать Милкину одежду обратно. Я не стала спорить и с облегчением от принятого за меня решения впустила его в квартиру. Он прошел в комнату и, не особенно разглядывая мою маленькую квартирку, уселся на диване перед аквариумом, стоявшим на низком столике у стены. Легкий туман в моей голове стал рассеиваться.

Я достала из шкафа длинный халат и посмотрела по сторонам. В присутствии Лёни квартира словно съежилась, уменьшилась в объеме, но стало в ней как будто светлее-веселее. Обои выглядели ярче, комнатные цветы — намного зеленее, чем обычно… Однако где же мне переодеться? На кухне?

— Тут селедки плавают! — улыбнулся Лёня, не сводя глаз с аквариума. — Ты чем их кормишь? И растения смешные — слева как лук, а справа как укроп! Их едят?

— Рыбы едят, — откликнулась я.

Еще никто не называл селедками моих скалярий, плоских треугольных рыбок с продольными полосками и длинными усами-плавниками, но я не обиделась. Оставив Лёню созерцать рыб, я отправилась переодеваться. Через минуту вернулась, Лёня оторвался от аквариума и с восхищением посмотрел на меня. Был в его глазах какой-то юный задор; что-то закружилось, куда-то понеслось…

Опомнилась я в постели, когда всё уже было позади. Опомнилась, начала понемногу приходить в себя, с удивлением обнаружила, что лежу рядом с малознакомым мужчиной, едва прикрытым простыней, и… и хочу лежать так вечно!

Секундочку, спросила я себя, что же я такое делаю? Неужели я действительно этого хочу — лежать вот так, прижавшись щекой к его плечу, всю оставшуюся жизнь!

Он о чем-то воодушевленно рассказывал, но я не особенно вслушивалась. Я задумалась о своем. Чем меня так покорил этот в сущности совсем чужой человек? Почему мне так хорошо рядом с ним? Почему так хочется вместе с ним радоваться жизни?

«Он чужой муж, — строго сказала я себе. — Не ты ли говорила, что жить надо честно?»

— … а на столике около кровати ваза с экзотическими фруктами и цветок в унитазе! — продолжал Лёня свой вдохновенный рассказ. — Ты представь, цветок в унитазе! Рядом — океан…

«Что должно быть у него внутри, какая мечта, чтобы быть таким жизнерадостным оптимистом? Чтобы, несмотря ни на что, так радоваться жизни?!»

— … улыбаются при встрече аборигены. А как они танцуют!.. Кругом пальмы… Зелень… Какие там цветы! Есть даже орхидеи!.. А храмовые праздники!.. А петушиные бои!.. Мы с тобой обязательно съездим туда!!

«Дорогая, этого не может быть, — молча вздохнула я. — Этого не может быть, но мне так этого хочется!»

Я собралась легкомысленно рассмеяться, но в последний момент передумала. Должно быть, что-то всё же отразилось на моем лице, потому что Лёня вдруг привстал на локте и внимательно посмотрел на меня.

— Ты хоть понимаешь, как ты мне нужна?! — абсолютно серьезно спросил он. — Ты ведь поедешь со мной на Бали, правда?

Я кротко кивнула, стараясь не отвести глаз под его испытующим взглядом.

«А вдруг все это сбудется?» — с надеждой подумала я.

Женщина-загадка разложила на диване ящик косметики размером с автомобильный прицеп, косметичку величиной с мешок картошки и два парика: один яркий, цвета меди, а другой пепельный, с легкой, едва заметной голубизной. Меня она усадила на жесткий стул — лицом к окну и боком к зеркалу.

— Кого делать будем? — оглядев меня туманным взором, вопросила она саму себя и повернулась к парикам. — Мальвину или Лису-Атису? Сиди прямо, не крутись, — это относилось ко мне. С собой, со мной и с дочерью она разговаривала одним и тем же тоном, без перехода.

Утром в метро я встретилась с Викой, она привезла мне кожаную куртку и часть недовязанного свитера для ее дочери, чтобы я не скучала в засаде, — начатую спинку и большой синий клубок. Потом она помчалась на работу, а я — к Люське, гримироваться.

— Мы решили следить явно, — сообщила Люська, — чтобы наша жертва знала, что она объект слежки, но не могла сообразить, кто за ней следит.

— Значит, надо, чтобы она была похожа на знакомый персонаж и хорошо запоминалась, — кивнула Светлана Валериановна в мою сторону. — Голубой парик подойдет. Я когда-то театральной гримершей подрабатывала, меня тогда печатать не хотели, — это было адресовано мне. — Закрой глаза. Теперь открой. Подведем их синим. И синие ресницы. Вот так, хорошо! Получится Мальвина.

— Мама — театральный критик, — объяснила Люська. — Подать пудру? А какую? Эту?

— Попробуем вон ту, правый тюбик!

— А почему не печатали? — спросила я. Мне удалось вклиниться с вопросом между двумя движениями руки.

— Сиди смирно, — предупредила меня женщина-загадка. — Дернешься — могу случайно в рот заехать. Слишком ярко! Этот тон тебе не идет, стирай! — и сунула мне в руку гигантский кусок мокрой ваты.

Я отжала воду в стоящую на подоконнике тарелку и провела ватой по щекам и подбородку.

— Хватит! Повернись боком. Ага, пудру сюда нужно серую. А помаду яркую. И контур темный. Не печатали меня потому, что я все не так писала! Обругаю какой-нибудь пролетарский спектакль: мол, полтора землекопа со своей ролью не справились, а им через месяц Ленинскую премию дадут! Или похвалю Джульетту, а она поругается с режиссером и из театра уйдет. Поэтому мне стали верить «наоборот». Сейчас брови синим подмажем, а веки — фиолетовым.

— Не надо веки, — попробовала возразить я и получила кистью в висок. Рядом с глазом образовалось пятно цвета старого синяка.

Одно мастерское движение, и я оказалась в парике, превратившись в лохматую пепельную блондинку.

— Готово, — доложила мне Светлана Валериановна и отодвинулась немного, чтобы полюбоваться на творение своих рук. — Надо бы еще изменить тебе прикус, тогда и родные не узнают. Проще всего хлебную корку за щеку положить, но она быстро размокнет.

— Может, корку апельсиновую? — предложила Люська. — Сейчас очищу.

— А запах? — дернулась я. Апельсин перебьет любые духи, хотя — зачем мне там духи?.. Я пожала плечами и согласилась.

— Это за верхнюю губу, это — за нижнюю. А гриву примнем косынкой.

Она свернула цветастый платок, обмотала им мою голову и завязала сбоку громоздким узлом. Теперь прической я сильно смахивала на давно не стриженного пуделя.

— Посмотри на себя, но только недолго. А я тебе розовые рейтузы принесу. Жарко не будет, обещали похолодание…

В зеркале я увидела спившуюся Мальвину, ни капли не похожую на меня. Примириться с собой такой было трудно, я стиснула зубы, но яркие, торчащие губы от этого не уменьшились, а еще более круглые, чем обычно, глаза стали наполняться слезами обиды. Особенно меня нервировал синяк под глазом.