Северная столица - Лев Дугин

Пушкин с поклоном отступил в ряд, довольный собой. Знал ли он следствия дерзкой своей выходки? Теперь докладу министра внутренних дел графа Кочубея был дан ход – опасный ход!..

В тот же день петербургскому военному генерал-губернатору графу Милорадовичу был передан приказ государя: произвести на квартире у Пушкина обыск, а Пушкина арестовать.

И стремительно завертелись, закружились события. Уже на следующий день возле дома Клокачева появился некий господин в партикулярном платье, в высоком, черном цилиндре – погулял по набережной, побродил по двору и у дядьки Никиты, который с ведрами спустился по черной лестнице, попросил рукописи его барина – почитать, понаслаждаться… В его ловких, как у фокусника, руках появились ассигнации.

Никита по обыкновению смотрел на свои сапоги, а потом неспешно, глухим голосом сказал:

– Для чего это, однако… А если вам чего надобно, вы к Никите Тимофеевичу, нашему камердинеру, однако… – И направился к дворовым сараям.

Но в тот же день к Пушкиным в квартиру вошел чиновник, и по его мундиру было ясно, из какого он ведомства.

– Прощение, сударыня, – обратился он к Надежде Осиповне, которая испуганно поднялась из-за стола, выпячивая живот. – Прощение, – обратился он к Сергею Львовичу, которому страх даже не позволил подняться. – Господин коллежский секретарь Александр Сергеевич Пушкин, переводчик Коллегии иностранных дел? – обратился он к молодому Пушкину. И представился: – Чиновник особых поручений. – А потом объявил: – Петербургский генерал-губернатор его превосходительство граф Милорадович требует вас к себе – я имею приказ.

Лицо Сергея Львовича сделалось белее салфетки, торчавшей из-за воротника.

– Вы имеете приказ генерал-губернатора графа Милорадовича арестовать моего сына? – пролепетал он.

Но на лице молодого Пушкина появилась судорожная вызывающая улыбка.

– Он должен явиться к графу завтра поутру, – пояснил чиновник.

Что за сумбур начался в доме! Надежда Осиповна в сердцах била посуду. Сергей Львович всхлипывал – и на этот раз это не было просто мольеровской сценой… Слуги шептались.

А на лице Пушкина играла все та же судорожная вызывающая улыбка. Чем хуже – тем лучше! Жить дома невозможно… Конечно, кузина Ивелич успела передать городские толки, и Сергей Львович каждый день вздыхал, глядя не на сына, а куда-то в потолок:

– Не вынесу позора, легшего пятном на герб Пушкиных…

Надежда Осиповна то и дело нравоучительно-строго приговаривала:

– Потерять в мнении света – значит потерять все… Княжка Алина, моя подруга, сошла в могилу…

Но кто во всем виноват? Скупость отца довела его до гибели. Если бы он поступил на военную службу, он был бы избавлен от тысячи унижений. Отец жалел ему деньги даже на извозчика, и в осеннюю грязь, простуженный, он должен был идти пешком… Нужно ли вспоминать недавнюю сцену: ему понадобились туфли, а отец вместо денег предложил приобретенные, видно, еще в царствование Павла туфли – с высоким каблуком, с узким носом, с бархатной тесьмой и, бегая по комнате, тонким голосом выкрикивал:

– Ваш отец пойдет по миру! Пойдет с сумой и посохом!

Сын, схватив дуэльный пистолет, бросился к отцу, и Сергей Львович пронзительно вскрикнул, запрокинул голову и, теряя сознание, повалился на руки своего камердинера.

Пусть же судьба его хоть как-нибудь, но изменится!

Но уже многочисленные друзья Пушкина искали ему спасение… На следующий день по дороге в резиденцию петербургского генерал-губернатора он встретился с ближайшим помощником и личным другом Милора-довича полковником Федором Глинкой…

Встреча произошла на Театральной площади, неподалеку от дома, в котором жил Глинка. В его обширной квартире Пушкин бывал на заседании «Вольного общества любителей российской словесности». Квартира полковника удивляла своей бедностью. Неутомимый филантроп Глинка не желал тратиться даже на чай, пил по утрам воду, отдавая все свои средства страждущим… А в зале перегородка отделяла уголок для птичек – он не пожелал поместить их в клетке…

Теперь Федор Глинка дал Пушкину точные инструкции:

– Идите без всякого страха. Ведь вы сожгли опасные бумаги Ноэли, эпиграммы на Аракчеева? Вот и прекрасно! Положитесь на благородство души графа. Он в душе рыцарь! Он – русский Баярд… Я хорошо знаю графа, мы вместе проделали все кампании. Не. смущаясь и без всякого опасения все скажите графу – он не употребит во зло вашей доверенности… – Эти слова Глинка особо подчеркнул интонацией.

– Но на днях какой-то сыщик…

– Знаю, знаю, – замахал руками Глинка, не давая Пушкину и слова сказать. – Это Фогель, агент тайной полиции… – И, видя, какое впечатление слова его произвели на молодого человека, успокоительным жестом коснулся его плеча. – Этот Фогель связан и с нашей канцелярией. А прежде он служил у Везмятино-ва, потом у Балашева – прекрасно говорит по-французски, как немец говорит по-немецки… – Он захотел Пушкина развлечь забавной историей. – В Шлиссель-бурском каземате сидел агент, посланный Наполеоном из Парижа. А Фогеля, якобы тоже как преступника, посадили с ним рядом за тонкую перегородку. Вздохами, жалобами, восклицаниями он вошел к французу в доверие – и выведал его тайну: секретные бумаги хранились под ободами колес экипажа…

Однако Пушкин сказал озабоченно:

– Я с графом Милорадовичем знаком лишь по публике…

– Знаю! – Глинка внимательно вгляделся в побледневшее, даже осунувшееся, но все же напряженно улыбающееся лицо молодого поэта. – Ну и заварили вы кашу… Но сейчас не об этом речь. Итак, идете к графу Милорадовичу…

И Пушкин направился к знаменитому дому с пилястрами на Невском.

Странную картину застал он в кабинете русского Баярда, рыцаря без страха и упрека. Граф расхаживал в домашнем халате и, рассерженный, нахмуренный, громко кричал на испуганную и заплаканную Евгению

Ивановну Колосову… Да, он торжествовал победу над директором театров Тюфякиным, и уже начались месть и гонение.

– Меня не трогают, сударыня, ваши слезы, – кричал Милорадович. – Я, сударыня, воин, я видел кровь, а не слезы!

И, изгнав ломающую в отчаянии руки актрису, он к Пушкину, которого должен был покарать, обратился с самой любезной улыбкой. Кто мог знать все нити бесконечных дворцовых интриг!

– Душа моя, – это было любимое его выражение, – мне велено взять тебя и забрать твои бумаги… Но я, душа моя, посчитал деликатнее, f aire des f aeons… – Он любил в одну фразу смешивать русские и французские слова, – пригласить vous к себе, faire venir, и у тебя самого вытребовать все бумаги… N'est – се pas? – Он по-французски говорил с ужасным прононсом. – Душа моя… – Он вдруг расхохотался и, с высоты своего роста поглядев на щуплого и совсем юного Пушкина, воскликнул: – А ты мне нравишься! Люблю смелых…