Северная столица - Лев Дугин

В углу то и дело слышался смех.

– Мама, мама! – закричала Сашенька Колосова. – Он у меня стащил альбом!

– Вот обрежу ножницами его длинные ногти, – пригрозила Евгения Ивановна.

А он заверещал, изображая страх:

– Ай-яй-яй! – И забегал по комнате.

В это время вошел Катенин, который теперь ежедневно занимался с Сашенькой Колосовой декламацией.

Какое-то странное выражение смущения появилось на его лице, когда он увидел Пушкина…

Но разговор пошел о театральных делах, и конечно же о главной сопернице Сашеньки – Екатерине Семеновой.

– Когда нет своей натуры – заимствуют чужую, – осуждая Семенову, желчно говорила Евгения Ивановна. Она обвиняла Семенову в подражании актрисе Жорж. – Когда в 1807 году я приехала в Москву, представьте, я просто поразилась: все прихрамывают. А почему? Подражают прихрамывающей от рождения превосходной актрисе Сандуновой… У нас любят подражать.

Но Сашенька воскликнула:

– Надо отдать должное – талант у Семеновой громадный! Но и самолюбие громадное… Да, да, она желает главенствовать, не желает ни с кем делиться!..

Полковник-преображенец молча расхаживал по комнате, будто копил и готовил свой словесный залп. Наконец он сказал:

– Подумаем о репертуаре, дорогая… Роль Химены вам не очень выгодна: во втором акте Химена является в слезах, запыхавшейся, с беспорядочной прической – и это вовсе не идет к первому появлению на сцене… Роль Камилы вам тоже не выгодна: слишком скромный костюм, слишком мало выходов в первых актах… Какое падение театра! – воскликнул он. – В моде теперь – романтический покрой: мечтания, воспоминания, надежды, сетования… Нет, нет, нужно играть Расина! Вот у кого пружины действия, сильные страсти, истинные чувства… Увы, даже Вольтер отступил от прямого искусства, и он виновник ложных взглядов на драму…

Потом полковник отозвал Пушкина в сторону.

– Милейший Пушкин… – Обычно невозмутимый Катенин был явно смущен. – Ты знаешь, mon cher, муж последним узнает о том, что давно всем известно… – Он не находил нужных слов. – Кажется, ты один не знаешь…

И Пушкин побледнел, узнав от Катенина, что по городу идет молва, будто в Особенной канцелярии его по высочайшему повелению высекли.

У него была привычка: в затруднительных случаях выпрямляться и расправлять плечи – жест, перенятый у того же Катенина. Этот жест означал, что занятия поэзией, словопрения, высокие рассуждения – он оставляет, чтобы заняться другим: своим достоинством и честью.

Но сейчас этот жест ничего не принес. Кому он был адресован?

Катенин старался не смотреть в лицо молодому человеку.

– Я полагаю, что оказал тебе дружескую услугу, – сказал он. – По крайней мере, ты узнал от меня…

Пушкин попытался все обратить в шутку:

– Но ведь это – совершеннейшая нелепость!.. Катенин холодно пожал плечами:

– Сам я, конечно, не поверил. Но другие могли и верить? Милейший Пушкин, мой тебе совет… – Он говорил с Пушкиным, как с человеком чести, который и сам знает все непреложные правила и все неизбежные следствия света… – Уезжай на время из Петербурга…

И Пушкин только сейчас вполне начал осознавать, какая пропасть перед ним разверзлась…

– Но кто, кто придумал! – Пушкин так сильно стиснул кулаки, что длинные его ногти вонзились в ладони. – Кто пустил эту сплетню?

Знал ли сам Катенин, что гнусную эту сплетню пустил Толстой-Американец в письме из Москвы на чердак к Шаховскому? Во всяком случае, он не сказал этого и спас молодого человека от верной смерти. Толстой-Американец был беспощадный дуэлянт, и все дуэли его были кровавые: он убил полковника Дризе-на, он убил капитана Брукова, он прострелил сына обер-церемониймейстера Нарышкина – и таких историй было множество…

– Ты, конечно, будешь искать насмешника, – давал советы Катенин. – Но, милый Пушкин… – Он повторил настойчиво: – Если ты сразу его не найдешь – уезжай на время из Петербурга.

И Пушкин заспешил прочь от Колосовых. Но, сделав несколько шагов по улице, остановился: ведь хозяева не удерживали его!.. И вдруг ему вспомнилось, что и на недавнем светском рауте приятели, обычно общавшиеся с ним, были недостаточно внимательны… Пылкое воображение принялось рисовать картины одна другой унизительнее.

XI

…Святой хранительПервоначальных, бурных дней,О дружба, нежный утешительБолезненной души моей!

Он пришел в гостиницу Демута. Что посоветует ему Чаадаев?

Приятели обсуждали дело со всех сторон.

В роскошном номере разбита была зимняя оранжерея. Миртовые деревья защищали глаза от яркого света канделябров; свет мягко растекался по гобеленовым обоям, на стенах были развешаны картины.

В уютном и покойном убежище философа особенно резко зазвучало буйное неистовство Пушкина. Он бегал по комнате.

– Я теряю вкус к жизни, я старею и глупею… Можно задохнуться в сборище невежд, глупцов, сплетников… Петербург душен, невыносим!..

Не вспомнился ли ему сейчас Грибоедов, которого молва заставила покинуть столицу?

Но что же ему делать? Он знает, что ему делать. Только кровь… смоет позор… Он покончит с собой!

– Но твое самоубийство, мой друг, подтвердит позорящие тебя сплетни, – возразил Чаадаев.

Значит, он должен убить Фон-Фока, который, по молве, совершил над ним бесчестие?..

– Но если ты убьешь Фон-Фока – ты принесешь невинного человека в жертву мнению света. А мнение света, мой друг, должно презирать…

Чаадаев вот о чем думал: не следует ли за помощью обратиться к правительству? Ведь наше общество, как ребенок, ждет указания наставника. И одна аудиенция государя – или просто милостивая беседа при случайной встрече на прогулке – тотчас прекратит всякие толки…

Но разве Александр захочет вникать в дела переводчика Коллегии иностранных дел? Разве захочет Фон-Фок или, например, управляющий министерством внутренних дел граф Кочубей изъяснять всем истину и изобличать клевету?..

Что же ему делать?.. Пушкин не находил решения.

XII

Мне ль было сетовать о толках шалунов,О лепетанье дам, зоилов и глупцовИ сплетней разбирать игривую затею,Когда гордиться мог я дружбою твоею?

В комнате было холодно. Решительная Надежда Осиповна поступила мудро: ее сын день и ночь где-то пропадает – она распорядилась не топить, дрова в этом году были особенно дороги.

Холод, от которого коченели руки, мешал. Мучительное внутреннее напряжение не давало сосредоточиться… Стихи не шли… Всем друзьям – а их было множество – он поручил: найти обидчика. Обидчик вот-вот должен был найтись, ожидала дуэль…