Эйнемида III. Надежда на весну. - Антон Чигинёв

были волки приграничья, чья жизнь прошла в бесконечных степных стычках. Они любили сражаться. Любили, и умели делать это хорошо.

Стрелы турханов и хорагетов застилали свет солнца, афталы, берогеты, каммонийцы и воины прочих, совсем уж неведомых, народов лавиной бросались в бой лишь затем, чтобы усеять своими телами священную землю Мидонии. Длинные копья царских всадников насквозь пронзали едва защищённых доспехами степняков. Булавы вдребезги расшибали прикрытые кожаными и войлочными колпаками головы. Страшные колесницы с серпами на осях и колёсах резали, давили, кромсали, человеческую и конскую плоть. Без промаха били калёные стрелы, пущеные из мощных круторогих луков, а впереди, в самой гуще врагов, бился молодой воин в красных одеждах, в позолоченном доспехе, на статном соловом коне, что стоил табуна отборных кобылиц. Это был день, для которого Нурал, сын Эшбааля, пришёл в этот мир. Приказы молодого полководца исполнялись мгновенно, глаза воинов горели при его виде, сам же он бил, рубил, колол, и враги бежали, не в силах устоять. Многих славных воинов и степных вождей сразил Нурал в этот день. Он прорубился в самое сердце вражеского войска, заставив прежде непобедимую армию дрогнуть, и тогда на поле появился Алгу. На белоснежном коне, в белом плаще с ниспадающим на лицо капюшоном. В правой руке меч, прямой, точно луч солнца, в левой – булава с круглым навершием, сияющим подобно солнечному шару. Пророк шёл сквозь мидонийское войско, как раскалённая игла сквозь воск, и упавшие было духом степняки бросались в бой с утроенной яростью. Чаши весов заколебались, сама Судьба замерла в нерешительности, не зная кому отдать предпочтение.

Они встретились посреди кровавого поля – всадник в белом и всадник в красно-золотом. Двенадцать раз сшибались они, но никто не вышел победителем. На тринадцатой схватке, запнувшись за торчащий из земли серп разломанной колесницы, под Нуралом пал конь, и Алгу спешился, дабы не омрачить величие этого дня случайно добытой победой. Долго сражались они пешими, и Нурал, впервые со дня явления Указующего, сумел коснуться мечом края одежды первого из пророков. Ахнули степняки, радостно взревели мидоняне, но Алгу отразил удар мечом и обрушил булаву на плечо молодого полководца. Горестный крик пронёсся над рядами сынов Мидона, когда их молодой вождь, тяжко застонав, упал на пропитанную кровью землю.

«Ты искренен и храбр, юноша, – сказал Алгу, а голос его наполнял радостью души верных и сжимал страхом сердца недостойных. – Ты не виновен в злодеяниях предков и не в ответе за преступления соплеменников, ибо каждый говорит за себя. Раскрой своё сердце истинному Слову, направь свои стопы на прямой путь, и откроешь для себя величайшее благо из великих».

С трудом поднялся на ноги Нурал, склонился, будто покоряясь, и ударил спрятанным в одежде кинжалом. Лишь на палец не дотянулось жаждущее крови остриё до груди первого из пророков. Перехватил Алгу удар, взмахнул булавой, и свет дня погас для Нурала навсегда.

Но битва ещё не завершилась. Дэчан, полководец из кеременов, бежавший от ненавистного ему Учения, увёл остатки разбитого войска в холмы. Там они оборонялись до самой темноты, сразив множество храбрых воинов. Двенадцать раз предлагали им сдаться, обещая жизнь и свободу, но только смех звучал в ответ. Лишь когда солнце уже скрылось за холмами и на небе загорелись первые звёзды, оставшиеся защитники Мидонии пали под градом стрел. Тело Дэчана обнаружили среди убитых. Руки его крепко сжимали древко копья, а на лице застыла умиротворённая улыбка. Храбрый воин воссоединился со своими богами, которым, последний из своего народа, хранил верность.

Всех погибших врагов Алгу велел похоронить, воздав почести как людям благочестивым и праведным. Нашлись те, кто сказал: «Негоже славить как праведников тех, кто до последнего часа был глух к Слову и закрыл сердце Учению», но отвечал им Указующий: «Кто верен и стоек, кто честен и искренен, кто до конца исполнил свой долг и не отступил от своей правды, тот уже впустил в сердце истину и идёт прямым путём, даже если не знает того сам». Так говорил он, и слышавшие склонились пред его мудростью.

Глава XX

В бытность свою царским воспитанником и другом наследницы Хресий вряд ли зашёл бы в подобную таверну. Обставленная грубой мебелью, пахнущая чесноком и кислым вином, она, скорее, напоминала о прошлой жизни, когда отец, продав в городе скудный урожай с их невеликого надела, откладывал несколько серебряных оболов и шёл в винную лавку. Хресий помнил, как его самый добрый и самый сильный на свете отец опрокидывал в одиночестве чашу за чашей, то с ненавистью глядя на искалеченную дурагским копьём руку, то, когда количество чаш достигало дюжины, заливаясь слёзами и вспоминая маму. Хресий сидел на точно таком же устеленном соломой полу и играл подаренной добрым хозяином таверны ослиной бабкой, весело разглядывая посетителей и слушая их хмельные разговоры. Отец… Злодейка-память немедленно подсунула покрытую чёрно-белой тканью повозку и сидящего на ней мальчишку, крутящего головой по сторонам и совсем не понимающего, отчего так плачут все эти идущие сзади люди… Смахнув с глаза непрошенную слезу, Хресий осушил чашу, со стуком поставил её на стол и дал испуганной подавальщице знак наливать ещё.

Ну да что там. На деле заведение оказалось куда лучше, чем на первый взгляд. Постройка добротная, комнаты чистые, владелец – добродушный толстяк Перкид – сама любезность. Вино принесли неожиданно доброе, а поданое на тонкой лепёшке печёное мясо – мелко нарезаное, перемешаное с маринованым в уксусе луком, щедро сдобреное можжевельником, любистоком и чесноком – повкуснее всего, что Хресию доводилось пробовать во дворце. Придворные Талаи, бывало, посмеивались над Пердиккой, любившим устроить попойку в дешёвой таверне или винной лавке. Да покойный царь знал толк в еде получше их всех вместе взятых! Сравнить хоть вот это великолепие и тех павлинов, что испекли раз келенфийские повара для пира. Красиво, спору нет: пышные перья в гузке, сердолики вместо глаз, ножки папирусными розами украшены, а мясо-то сухое и жёсткое. Или взять этих печёных дроздов, в которых единственный прок, что стоит каждый, как три откормленых гуся. Нет, герийская еда куда как вкуснее… Поняв, что думает о всякой чуши, чтобы отогнать воспоминания, Хресий скривился и воздержался от ещё одной чаши. Напиваться не время и не место. И без того-то глупостью было сюда заявляться, так не хватает ещё новых наделать. Больше не безбородый юнец, мечтающий о поцелуе любимой, попойке с друзьями да калаидском венке за игру в мяч. Один из вождей мятежа – как