Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Джек Керуак

и вдруг я вижу кровь по всему ее пальто — «Она умирает, — думаю я, — ни с того ни с сего она тут вздумала помирать… Этим безумным утром, в эту безумную минуту» — И тут же старик с молящими глазами по-прежнему смотрит на меня со своей метлой, мужчины и женщины заходят за анисовкой, переступая через нас (с робким безразличием, но медленно, едва глянув вниз) — Я прикладываю к ней свою голову, щека к щеке, и обнимаю крепче, и говорю: «Non non non non», а сам имею в виду: «Не умирай» — Крус на земле с нами по другую сторону, плачет — Я держу Тристессу за маленькие ребра ее и молюсь — Теперь кровь струится у нее из носа и рта -

Никто не сдвинет нас из этого дверного проема — в этом я клянусь –

Я понимаю, что здесь для того, чтоб отказываться давать ей умирать –

Мы набираем воду, моей большой красной банданой, и немного промакиваем ее — Несколько погодя конвульсивных судорог вдруг она становится крайне спокойна и открывает глаза, и даже смотрит вверх — Она не умрет — Я это чувствую, она не умрет, уж у меня-то на руках да и прямо сейчас, но я к тому же чувствую: «Она должна знать, что я отказался, и теперь она будет рассчитывать, будто я покажу ей нечто получше вот этого — вечного экстаза смерти» — О, Златая Вечность и, как я знаю, смерть лучше всего, но «Non, я тебя люблю, не умирай, не бросай меня… Я слишком тебя люблю» — «Потому что я тебя люблю, разве недостаточно этой причины, чтоб попытаться жить?» — О, изуверская судьба нас, человеческих тварей, всякий из нас неожиданно в какой-то ужасный миг помирает и пугает всех наших любимых, и падалью белый свет, и трескается мир, и всем героиновым наркоманам во всех желтых городах и песчаных пустынях не может быть дела — и они тоже умрут –

Вот Тристесса пытается встать, я поднимаю ее за маленькие сломанные подмышки, она кренится, мы оправляем на ней пальто, бедное пальтишко, стираем немного крови — Идем было — Идем было желтым мексиканским утром, не мертвые — Я даю ей идти самой впереди нас, торить путь, она это делает сквозь невероятно грязные пялящиеся улочки, полные дохлых собак, мимо раззявившей рты детворы и старух, и стариков в грязном рванье, на поле камней, через которое мы спотыкаемся — Медленно — Я это ощущаю сейчас в ее молчании. «Так вот что ты мне даешь вместо смерти?» Я стараюсь постичь, что мне вместо этого ей дать — Нет такого, что лучше смерти — Я могу лишь спотыкаться за ней следом, иногда я кратко веду, но из меня не очень мужская фигура, Мужчины, Который Ведет — Но я знаю, что она теперь умирает, либо от эпилепсии, либо от сердечной, шоковой, либо дурцефальной судороги, и из-за этого никакая квартирная хозяйка меня не остановит, когда я приведу ее домой в свою комнату на крыше и дам ей поспать и отдохнуть под моим раскрытым спальником, с Крус и мной вместе — Я ей это говорю, мы ловим такси и трогаемся к Быку — Выходим там, они ждут в такси, пока я стучусь ему в окошко, за деньгами на такси –

«Крус сюда нельзя вести! — вопит он. — Ни ту ни другую!» Деньги мне он дает, я плачу таксисту, девушки выходят, и вот в дверях большое сонное лицо Быка говорит: «Нет. Нет — в кухне полно баб, они вас нипочем не пропустят!»

«Но она же умирает! Мне надо о ней позаботиться!»

Я поворачиваюсь и вижу оба их пальтеца, спины пальтец, величественно, мексиканно-женственно повернуты, с неизмеримым достоинством, потеки пыли и всей этой уличной штукатурки, и всего вместе, две дамы медленно идут по тротуару, как мексиканские женщины да и французско-канадские женщины ходят в церковь поутру — Что-то есть неизменимое в том, как оба их пальто обратились против баб в кухне, против встревоженного лица Быка, против меня — Я бегу за ними — Тристесса на меня серьезно смотрит: «Я иду к Индио для чтобы укол», и тем самым, тем нормальным самым она это всегда говорит, словно бы (наверное, я врун, берегись!), словно бы не шутит и на самом деле хочет ужалиться –

А я ей говорил: «Хочу спать, где ты сегодня спишь», но фиг там влезу я к Индио или даже она, его жена ее терпеть не может — Они идут величественно, я величественно колеблюсь, с величественной трусостью, боясь баб из кухни, которые отказали Тристессе от дома (за то, что поразбивала все в своих дурцефальных приходах) и превыше прочего воспретили ей даже проходить через их кухню (единственный ход в мою комнату), вверх по узким вьющимся железным ступенькам в слоновокостную башню, что дрожат и трясутся –

«Они тебя нипочем не впустят! — орет Бык из дверей. — Пусть идут!»

Одна квартирохозяйка — на тротуаре, мне слишком стыдно и пьяно смотреть ей в глаза –

«Но я им скажу, что она умирает!»

«Сюда заходи! Сюда!» — орет Бык. Я поворачиваюсь, они сели на первый же автобус на углу, ее больше нет –

Либо она умрет у меня на руках, либо я об этом услышу –

Что за саван стал причиной, отчего тьма и небеса смешались прийти и возложить мантию печали на души Быка, Эль-Индио и моей, кто все втроем ее любят и плачут в наших мыслях, и знают, что она умрет — Трое мужчин, из трех разных наций, желтым утром черных шалей, что за ангелическая демоническая сила это измыслила? — Чему — случиться случится?

Ночью свисточки мексиканских легавых дуют, мол, все хорошо, а все отнюдь не хорошо, все трагично — не знаю, что и сказать.

Жду лишь снова ее увидеть –

И лишь в прошлом году она стояла у меня в комнате и говорила: «Друг лучше песо, который дает тебе в постели», когда все еще все равно верила, что мы сведем наши измученные животы вместе и избавимся хоть от какой-то боли — Теперь же слишком поздно, слишком –

У себя в комнате ночью, дверь открыта, я смотрю, увидеть, как она войдет, как будто сумела проникнуть через эту кухню баб — А мне ее искать на Воровском рынке Мехико, вот что, видать, придется мне делать –

Врун! Врун! Я вру!

И, предположим, я пойду ее искать, а она снова захочет ударить меня по голове,