Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Джек Керуак

революции я поведу за собой сам» — Над этим я начинаю трудиться, задружаясь с Панчо Вильей, и, братишка, сколько ж тут стучат чашками друг о друга и, обнявшись, опрокидывают, и поют — И к этому времени я уже слишком оглупел проверять свой бумажник, но все центы до единого из него пропали — Я до ужаса горжусь, меж тем, показывая, до чего ценю эту музыку, даже барабаню по столу — Наконец выхожу с Толстым Мальчуганом потолковать в туалет, и только мы выходим, как по ступенькам поднимается странная женщина, неземная и бледная, медлительная, величественная, не молодая и не старая, не могу глаз от нее отвести и, уже осознав, что это Тристесса, все пялюсь и пялюсь, и не могу понять этой странной женщины, и похоже, она пришла меня спасти, но пришла она лишь за вмазой от Эль-Индио (кто, кстати, уже, по собственной воле, отправился к Быку за две мили от него) — Я покидаю веселую банду ворья и следую за своей любовью.

На ней длинное грязное платье и плат, а лицо у нее бледное, маленькие круги под глазами, тот тонкий патрицианский медленно ястребиный нос, те соблазнительные губы, те грустные глаза — и музыка голоса ее, жалоба ее песни, когда она говорит по-испански с остальными…

Ах, ризницы — печальная изувеченная синяя Мадонна, вот Тристесса, а мне и дальше говорить, что я ее люблю, чертовы враки — Она ненавидит меня, и я ненавижу ее, назовем все своими именами — Я ее ненавижу, потому что она меня ненавидит, никакой иной причины — Она ненавидит меня, потому что я не знаю, наверное, в прошлом году я был слишком благочестив — Она все время орет: «Мине напливать!» и бьет нас по голове, и выбегает, и садится на улице на бордюр, и возится, и раскачивается — Никто не смеет подойти к этой женщине, когда у нее голова между колен — Однако сегодня вечером я вижу, что с ней все в порядке, спокойная, бледная, идет прямо, поднимается по воровским ступенькам.

Эль-Индио дома нет, мы опять спускаемся. Я уже дважды навещал Эль-Индио, проверить, нету, но его смуглая дочь с красивыми смуглыми печальными глазами прочно смотрит в ночь, пока я ее допрашиваю: «Non, non», и больше ничего сказать не может, она пялится в какую-то фиксированную точку в мусоре неба, поэтому я только и пялюсь ей в глаза, а я никогда не видел такой девушки — Глаза ее, кажется, говорят: «Я люблю своего отца, хотя он и принимает narcoticas, но, прошу вас, больше сюда не приходите, оставьте его в покое»

Мы с Тристессой спускаемся на склизкую мусорную улицу тусклых бурых огней кокаларьков и далеких смутных голубых и розовых неонов (как втертый мелковый цветной карандаш) Санта-Марии-де-Редондас, где мы сцепляемся с несчастной измаранной дикой на вид Крус и куда-то премся.

Рука моя у Тристессы на талии, печально иду с ней. Сегодня вечером она меня не ненавидит — Крус я всегда нравился и нравлюсь по-прежнему — За последний год она доставила бедному старому Быку всевозможных хлопот своими пьяными выходками — О, там были пульке и блев на улицах, и стоны под небесами, забрызганные ангельские крылья, покрытые бледно-голубой грязью небес. Ангелы в аду, наши крылья во тьме огромны, мы втроем премся, и с Золотых Вечных Небес склоняется Бог, благословляя нас ликом своим, который я могу описать лишь как бесконечно сожалеющий (сострадательный), то есть бесконечный от понимания страдания, от одного взгляда на лик этот хочешь не хочешь расплачешься — я его видел, в видении, он отменит все в конце — Никаких слез, только уста, я могу вам показать! Ни единой женщине не может быть так грустно, Бог — он как мужчина. Все смазано, как мы поднимаемся по улице к какой-то узкой темной улочке, где две женщины сидят с дымящими котлами чего-то, или парящечашками, где мы садимся на деревянные ящики, я — уложив голову Тристессе на плечо, Крус — у моих ног, и они мне дают выпить горячего пунша — Я заглядываю в бумажник, денег больше нет, я говорю Тристессе, она платит за выпитое, или разговаривает, или всем этим балаганом заправляет, может, она даже вожак воровской банды.

Выпитое не очень-то помогает, уже позднеет, к заре время, озноб высокогорья забирается мне в рубашонку-безрукавку и привольную спортивную куртку, и в твильные штаны, и я принимаюсь без удержу дрожать — Ничего не помогает, стакан за стаканом, ничего не помогает.

Подходят два молодых мексиканских кошака, привлеченные Тристессой и стоят, пьют и болтают всю ночь, оба при усах, один очень коротышка с круглым младенческим лицом со щечками-грушами — Другой повыше, с крыльями газеты, как-то засунутой ему в пиджак защитить от холода — Крус просто растягивается на дороге в пальто и засыпает, головой на земле, на камне — Легавый кого-то арестовывает в головах переулка, мы вокруг свечных пламеньков и парокотелков смотрим без большого интереса — В какой-то миг Тристесса нежно целует меня в губы, мягчайший, едвакасательнейший поцелуй на свете — Да-да, и встречаю я его изумлением. Я уже решился остаться с ней и спать, где спит она, даже если спит она в мусорном баке, в каменной келье с крысами. Но я не перестаю дрожать, нисколько обертка не выручит, уже год я каждую ночь провожу в своем спальнике и больше не приучен к обыкновенным рассветным ознобам земли — В какой-то момент падаю прямо с ящика, который занимаю с Тристессой, приземляюсь на тротуар, там и остаюсь — В другие разы вскидываюсь молоть долгие таинственные базары с двумя кошаками — Что они вообще пытаются сказать и сделать? — Крус спит посреди улицы.

Волосы ее раскинулись сплошь черные по всей дороге, люди через нее переступают. — Это конец.

Заря приходит серая.

Люди принимаются проходить мимо на работу, вскоре бледный свет давай проявлять невероятные краски Мехико, голубые платки женщин, глубоко пурпурные платы, губы людей слабо розовеют в общей стихарной синеве.

«Чего мы ждем? Куда идем?» — все спрашивал я.

«Я иду ужалиться», — говорит она, берет мне еще один горячий пунш, который дрожью проходит меня насквозь — Одна дама уснула, раздатчица с черпаком начинает злиться, потому что, очевидно, я выпил больше, чем Тристесса заплатила, или два кошака, или что-то.

Минуют многие люди и повозки.

«Vamonos», — говорит Тристесса, вставая, и мы будим оборванную Крус и покачиваемся с минуту, стоя, и уходим в улицы.

Теперь