Сафари - Артур Гайе

«Первый — за поля моей матери!» — громко сказал он, пряча отрезанное ухо в свой кожаный мешочек. Мгновение он прислушивался, поднял мертвое тело, которое было больше и тяжелее его самого, отнес его в чащу и спрятал среди волокнистых корней фигового дерева.

Продолжая бесшумно кружить вокруг лагеря, он старательно чистил пучком сорванной зелени окровавленное лезвие, точил его небольшим камнем из своего кожаного мешочка, пробовал его о палец, потом снова и снова проводил по нему камнем. Еще несколько раз подкрадывался он к людям, которые приближались к лесу, но ни один из них не пересек смертельного рубежа…

Опустилась ночь. Огни многочисленных факелов отражались в дикой паре глаз, светившихся во мраке.

Сквозь шум в лагере ясно раздавалась команда, громко выкрикнули чье-то имя, зов повторялся все громче и громче. Лес равнодушно отвечал эхом, он надежно хранил носителя этого имени в своей чаще. Тогда факелы дрогнули, и темные тени понесли их в глубину леса. Они рассеялись между стволами, сновали в разных направлениях, встречались и снова расходились в разные стороны… Черная тень отделилась от волокнистой коры векового дерева и шмыгнула следом за одним из факельщиков.

Вот он остановился, поднял свой факел и заревел свое длинное: «Улунгууу!… Эй, Улун…»

И он замолчал. Серая молния вырвалась из прыгнувшей тени и перерезала ему горло. Тело тяжело осело на землю… Факел зашипел в болоте и погас. Несколько быстрых ударов, замершее клокотанье крови, шуршанье сухой листвы под телом, которое извивалось в предсмертных судорогах, и затем голос, громкий и спокойный:

— Второй — за дом моей матери.

Тень исчезла так же быстро, как и появилась.

Эта смертоносная тень, продолжая скользить среди деревьев, в какой-то момент снова замерла, потом исчезла в зарослях лиан, вышла с другой стороны, скользнула дальше, вдруг припала к земле, насторожилась и в летящем прыжке обрушилась на очередного факельщика. Тень и умирающий человек упали рядом, короткая возня на земле…

— Третий — за брата моего отца! — послышалось в ночной мгле.

Понемногу смолкали безответные призывы. Факелы замерцали в направлении лагеря. Безмолвно и недвижимо стоял лес, надежно скрывая в своей чаще следы кровавых драм…

В лагере поднялась суматоха, шум голосов становился все громче и возбужденнее. Наконец, резкая команда восстановила тишину. Последовала перекличка. Три человека не ответили обычного «Здесь!»

И снова оглашались окрестности звуками, на которые отвечало только эхо…

Глаза наблюдателя видели, как офицер и миссионер стояли рядом и возбужденно разговаривали, указывая на лес. Улыбка торжествующей насмешки искривила при этом рот людоеда. Затем раздалась новая команда, вокруг всего лагеря запылали костры, парные часовые с ружьями наперевес непрерывно ходили вокруг кольца костров. Только изредка какой-либо звук долетал теперь из лагеря, замершего под угрозой неведомой опасности, о которой он знал только то, что она притаилась за кольцом костров охраны, в густых глубинах дремучего леса.

Кто туда входил, тот уже не возвращался.

Когда утреннее солнце прогнало тени даже из-под самых густых сводов листвы, лагерь ожил. Во все стороны были посланы патрули аскари. Они нашли жертвы. Одну за другой их вынесли на полянку. Солдаты экспедиции обступили безжизненные тела и смотрели на рассеченные грудные клетки, из которых были вырваны сердца. Крики возмущения и отвращения, проклятия и угрозы посыпались в сторону леса и на стоявших в отдалении пленных.

— Это дело миема, — сказал офицер стоявшему рядом бледному и безмолвному миссионеру. Он несколько раз нервно затянулся папироской и, пожимая плечами, продолжал: — Но здесь, в этом лесу, не подобраться к этим волкам. Единственное, что нам остается сделать — шагать весь сегодняшний день сколько хватит сил, чтобы перед вечером добраться до крепости. Иначе сегодня ночью повторится то же самое.

Он отдал приказ к немедленному выступлению. Звуки труб созвали в деревню дальние патрули. Многие, ничего не подозревая, проходили мимо дерева, на котором сидел убийца их товарищей.

Когда последний носильщик, опасливо озираясь по сторонам, наконец-то оставил лагерь, Хатако вышел из леса. Небрежно прошел он мимо холма, покрывавшего теперь его жертвы, и начал тщательно обследовать костры. Он нашел достаточно пищи, оставленной при поспешном отступлении гонимыми ужасом людьми.

Он утолил свой голод, но не жажду мести, которая гнала его по следам врагов…

Его кинжал пока бездействовал. Экспедиция шла, сбившись в кучу, под прикрытием арьергарда аскари. Уже последняя куртка защитного цвета исчезла за кустарником. Преследователь быстро и неслышно ринулся за ней и хотел было обогнуть куст, как вдруг остановился как вкопанный и стал прислушиваться. В двух шагах от себя он услышал голос миссионера. Его глаза сверкнули звериной яростью, зубы заскрипели. Он пригнулся и стал смотреть сквозь ветви. Остановка была вызвана сменой одного из носильщиков. Видимо, он поранил ногу и присел, чтобы ее осмотреть. Мститель был уже рядом…

— Четвертый — за моего брата!

Но вдруг он взглянул на убитого и окаменел от ужаса: сквозь приподнятые в предсмертных судорогах губы светились отточенные зубы племени миема!

— Человек моего племени… Прости меня, брат! Но ты, белый колдун, ты должен умереть!

Он стрелой помчался за носилками. Вдруг раздался крик ужаса. Носильщики, увидев как голое, забрызганное кровью тело летело на них, бросили носилки и пустились наутек. Остолбенев от ужаса, миссионер смотрел на занесенное над ним лезвие, на направленный на него кровожадный взгляд. Но в последнее мгновение он овладел собой, быстро схватил лежащее около него тяжелое распятие и ударил им нападающего прямо в лицо. Дикарь отшатнулся, а священник поднял свою сутану и побежал, как он никогда еще в своей жизни не бегал. Одновременно защелкали выстрелы, арьергард развернулся и бежал назад. Вокруг Хатако пули шлепали по листве и срывали кору с деревьев. Хатако прыгнул в чащу и побежал, петляя между деревьями.

Луалаба сверкала в заходящем солнце подобно кровавому потоку. Смягченный зеленовато-розовый свет лежал над тихим маленьким лесным озерком. Черная рука приподняла живую завесу у его берега, и челн с легким всплеском скользнул в воду. Хатако направил его на середину озера. Здесь он встал, открыл свой кожаный мешочек и медленно, одно за другим, бросил в темную воду четыре человеческих уха.

Мгновение он постоял, вытянувшись во весь рост в челноке, потом схватил весло, выплыл на середину реки и скрылся в поднимающемся вечернем тумане.