Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас

Дело мудро довел до конца,

И, как адвокат ни старался,

Преступник не оправдался,

Знай же, добрый народ:

Смерть преступника ждет!

Люди теснятся на площади такой плотной толпой, что гусары едва ее сдерживают, все хотят увидеть тот высший миг, когда чудовищная голова отделится от заурядного туловища и положит конец трагедии, все хотят увидеть правосудие в действии, десятки зевак гнездятся даже на ветвях платанов, чтобы лучше видеть происходящее; палач из Парижа одет в недешевый костюм и шляпу-котелок, как и служащий, письмоводитель, — Сабурену связывают руки, он плачет в голос; его кладут на скамейку, защелкивают доску с выемкой для шеи, ассистент Деблера за уши выравнивает голову, чтобы она лежала правильно, — палач снимает защелку, на площади ни звука, слышно, как со свистом летит в пазах тяжелый треугольный тесак; глухой удар ножа о шею осужденного; стук головы о плетеную корзину, и Сабурен-насильник, Сабурен — убийца своей сестры отправляется к червям и ползучим гадам, к бесчисленным и безысходным реинкарнациям, где он, сам того не ведая, встретит палача Деблера, законного убийцу трехсот девяноста пяти человек, — а тем временем вечные могильщики уносят еще теплое тело Сабуре на, чтобы немедленно похоронить его на кладбище Беллюн, засунув ему голову между ног, и перед тем, как вернуться дневным поездом в Париж, пока его помощники чистят и разбирают «Вдову», Деблер в сопровождении прокурора Рено отправился обедать в «Харчевню Доброй веры людской», — по словам прокурора Рено, ее хозяин, некто Тексье, держит лучшую в городе кухню.

Поезд пришел точно по расписанию, и Деблер покинул Ниорский вокзал в 16:00, предварительно приняв обед, содержание которого, к сожалению, неизвестно.

А младшего Шеньо прикончил почти пятьдесят лет спустя не Деблер, а Анри Дефурно, тогдашний главный исполнитель уголовных наказаний; публичные казни в 1939 году отменили, и младший Шеньо был обезглавлен без всякой помпы на асфальтовом дворе следственного изолятора, тем же ножом гильотины и на той же доске, да и сам тесак и доска не сильно изменились; Дефурно был также щеголеват, как и Деблер, и уж точно не уступал ему в мастерстве; но в отличие от Сабурена младший Шеньо не рыдал, а вопил и осыпал ругательствами всех присутствующих, их матерей и дочерей, старался укусить подручного Дефурно за руку, а когда тот стал его связывать, расцарапал ему лицо; и продолжал что-то мычать, пока косое лезвие со свистом не упало и не укоротило его на голову; многие из присутствующих отвели глаза, особенно стража, ибо полицейские так же стыдливы, как и могильщики; «редкий гад был этот Шеньо, — сказал милиционер в черном берете молодому инспектору, у которого запершило в горле, — подбил у нас двух сослуживцев из винтовки, браконьер он был, крепкий, как дубовый сук, а уж вспыльчивый, — сколько сокамерников побил в тюрьме, из тех, кто по бытовухе! Вот взяли бы и отправили его лучше на Восточный фронт, конец все равно один, а так был бы шанс… Вот бы кто коммуняк уложил целую кучу!» Полицейский не разделял утреннего энтузиазма милиционера; его мутило: такая кровища в пять часов утра — зрелище, конечно, достойное Восточного фронта, но не всякому человеку по силам, а милиционер продолжал болтать, пока тело Шеньо летело прямиком в корзину, где труп должен был полностью истечь кровью; помощник без церемоний выплеснул туда же содержимое ведра с головой — не меньше литра красного, что за мерзость, подумал полицейский, прямо все в душе восстает, так бы и ушел в Сопротивление, прямо к партизанам (конечно, эта казнь была исполнением гражданского приговора и не имела никакого отношения к оккупации или к Сопротивлению, ни к чему другому, — Шеньо подстрелил двух стражей порядка, за этот ратный подвиг, как в мирное, так и в военное время, полагалась встреча с «Черной вдовой», тут не поспоришь, но уход в партизаны избавил бы молодого полицейского от присутствия на казни, которая в отсутствие публики выглядела все равно довольно омерзительно — исполнители работали кое-как и в смысле крови заляпали все, что можно). Морен, один из надзирателей, размотал резиновый шланг и вдруг стал на полную мощность поливать асфальт; кровь вперемешку с водой потекла под уклон в сторону ботинок начальства (прокурор, судья, начальник тюрьмы), те стали по-балетному подпрыгивать, чтобы не уделать хотя бы обувь, — так приняв пятно на совесть, отчего полицейский в плаще заржал, а начальник тюрьмы завопил: «Морен, вы что, сдурели?», а Морен просто вспомнил, как работал на забое свиней и что юшку надо смывать сразу, а то она прилипнет и станет скользкой, как пролитое масло; «Не дай бог, вы и шлепнетесь на жопу первый, господин директор, — хохотнул судья, — а разве ж это дело»; а директор снова заорал: «Морен! ведите себя прилично! Тут вам не городская бойня!» — все продолжали подпрыгивать, увертываясь от розового потока, на цыпочках, как в кабаре, но поскольку выхода с их стороны двора не было, а были только главные ворота тюрьмы, конечно же запертые, через которые раньше в разобранном виде вкатили гильотину, то смешанная с водой кровь протекла под створкой ворот, полилась по пандусу, достигла улицы Санита, побежала вниз по улице Абревуар к набережной Префектуры и совсем близко текущему Севру, и кровь младшего из братьев Шеньо смешалась с водами Севра, которые понесли ее через Болота к океану, в то время как душа его возродилась в тонком красном червячке, ползущем бок о бок с Сабуреном, и этот червяк тут же погиб в страшных мучениях от хлорки и рук Давида Мазона, снова гадающего, что это за напасть и откуда она только берется.

А тело младшего Шеньо вечные могильщики предали земле: сразу после казни оно было уложено в гроб и без лишнего шума отвезено на сером фургоне для погребения в общей могиле кладбища на улице Беллюн, — оно полностью разложилось (остались лишь тусклые серые кости, окруженные паутиной и истлевшими лоскутами ткани) к тому моменту, когда его решили навестить старший брат, только вернувшийся из Германии, где он был на принудительных работах, и почтальон Шодансо; они спросили смотрителя кладбища, где обезглавленный Шеньо, смотритель, присутствовавший при том, как могильщики привезли небольшой ящик из ясеня, великодушно указал им место, и старший Шеньо пролил недоуменную слезу в память о младшем брате, потом проехал весь город, добрался до рынка и стал пить белое стаканами в компании почтальона, который по выпивке мог дать фору любому, и, неслабо нализавшись, они все же сумели найти мясника Патарена, чтобы добраться на его фургоне до Пьер-Сен-Кристофа, — старший Шеньо в свой срок погиб несколько лет спустя в автокатастрофе; переродиться ему случилось в яйцо большой синицы в самом сердце Болот, и он просидит в этом яйце несколько недель, прежде чем с невероятным трудом пробьет скорлупу, запищит и запросит еды, если птенец не погибнет еще раньше от хищного зверя или мелкого паразита, несмотря на всю заботу матери, красивой птицы с желто-бело-черно-серым оперением; а Шодансо дожил до пенсии и очень неохотно расстался с сумкой на ремне, и больше не объезжал округу, не крутил педали, не заезжал в кафе, не принимал рюмку белого или шкалик водки каждый раз, как привозил клиенту пенсию — прощайте, хрусткие новенькие денежки, — он умер много лет спустя, в эпоху «Рено-12» и тракторов «Case International», и возродился младенцем женского пола в Ниорском родильном доме, девочка выросла и стала очень умной, профессором древнегреческого языка, специалистом по Гомеру в одном парижском университете.

Старший Шеньо и Шодансо, а также кузнец Пу-пелен и ветеринар Маршессо были очевидцами безумия Иеремии Моро; первый и второй играли у Лонжюмо в трут, когда пришло известие о смерти Луизы, месяц пробывшей в кататонии молча и не принимая пищу; она ни слова не проронила с той роковой ночи, только сидела и смотрела, не мигая, в одну точку, стиснув зубы.