Вечный слушатель - Евгений Витковский

двух парней родила она, черных почти,

но третий мальчишка сверкал белизной,

я подался во Фриско, и он со мной.

Там я бойню завел, а при ней - магазин,

за прилавок встанет, думал, мой сын,

но лишь пил досветла он и спал дотемна,

белокож, синеглаз, а душа - черна.

Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,

мне ж в магазине продыху нет,

но черные дети ему неровня,

в Южных Морях не бесчестят меня!

И вот я туда стремлюсь со стыдом,

там у черных детей мой счастливый дом,

оттенок кожи не сущий ли вздор?

Лучше черный трудяга, чем белый вор!.."

ХАРРИ МАРТИНСОН

(1904-1978)

ПОГТ ПАЯЦ

Пусть - ни звука, ни слова

о житье, о бытие.

Шлягер - слышишь ли - новый

запел шансонье.

Жизни знаю я цену,

радость - в вине.

Для чего же геенну

малевать на стене?

В сердце - песня и трепет.

Ни тревоги в уме.

Лепет в мире, лишь лепет.

Звезды, звезды во тьме.

ЭПИЛОГ

К цели на ощупь ищем дорогу:

в ответ нам - ветры

летят, рыдая,

чтоб сгинуть вскоре.

Благочестивые, рвемся к богу:

в ответ нам - реки

шумят, впадая

в пучину, в море.

Бредем по пустыне в жгучую даль мы,

единственный компас - наша мечта.

Но едва зашумят над оазисом пальмы

постигаем: чаша не испита,

с новой надеждой вперяем взгляды

в рыжий простор беспощадной хаммады.

Говорок проходит по каравану,

мы снова смотрим в море песка.

Короче не стала тропа к Иордану,

мираж растаял, цель далека.

Ропот рождается поневоле:

затем ли живем, идем - для того ли?..

Где виснет над севером, скованным стужей,

сиянья полярного бахрома,

на юге, в пустыне, где крик верблюжий

возвещает о жажде, сводящей с ума,

никто не сумел разыскать доселе

разгадки, нашей конечной цели.

Говорок проходит по каравану,

мы снова смотрим в море песка.

Короче не стала тропа к Иордану,

мираж растаял, цель далека.

Но вперед, от восхода и до восхода,

бредет караван человечьего рода. ИЗ ПОЭТОВ ДАНИИ

ХАЛЬФДАН РАСМУССЕН

(1915- 2002)

КОЕ-ЧТО О ВСЕМОГУЩЕСТВЕ

Пересекаю робкой походкой

луг, что подснежниками зарос,

и, светом весенним залитый, кротко

в небо смотря, задаю вопрос:

во исполненье чьего проекта

почки березы набухли, дрожа?

Ведь, несомненно же, создал некто

кукушкой - кукушку, стрижом - стрижа!

Что за рефлекс такой, и откуда?

Кем придуманы жабы, кем - журавли?

Кто вершит непостижное это чудо

в любом позабытом краю земли?

Одна и та же свершается тайна,

пред которой слова отступить должны.

И всюду мучит людей не случайно

секрет пробуждающейся весны.

Но ни из чуждых краев, ни из отчих

известия о разгадке нет

и придется мне расписаться за прочих,

проговориться, выдать секрет.

Предположить я, пожалуй, способен:

подает о себе отовсюду намек

ребенок - величествен, крылоподобен,

вездесущий, животворящий божок.

Он танцует во всем, и мир ему тесен,

он везде и всюду, в каждой судьбе,

но главное чудо - что он бессловесен,

и он же - Слово само по себе.

Он вдохновляет и лай собачий,

и кваканье, рвущееся из пруда,

ведь это он - а кто же иначе?

автор песен ягненка, песен дрозда!

В строках пролога, в словах эпилога,

а шорохе дюн и в шелесте рощ

во всем, чего мало, во всем, чего много,

мельчайшая часть. Величайшая мощь.

Слышишь, подруга, как ветер звонок!

Видишь - деревья уже зацвели!

Пусть в сердцевине зреет ребенок,

высшая сила нашей земли.

КОЕ-ЧТО О ЛУНЕ

Ювелирною чеканкой,

драгоценным талисманом

диск луны сверкает белый

в антрацитной вышине.

Я сижу, стихи кропаю

дольником, изящно рваным,

а Нанетта тихо шепчет:

мол, пиши-ка обо мне.

Знаю, толпы виршеплетов,

тоже в лунный свет влюбленных,

чувства к оному сиянью

выставляют напоказ,

но когда луна сквозь ветер

поплывет в древесных кронах

для меня она сверкает

ярче в десять тысяч раз.

Я хочу запеть о лунах

всею силою таланта,

но врывается Нанетта

без малейшего стыда:

где, докладывай, Сервантес,

ключ от нового серванта?

А в ночном просторе синем

те же луны, что всегда.

Я хочу пропеть о каждой:

мне стоять на пустыре бы,

затая в душе тревогу

на полночном холоду,

и стихи луне слагать бы

так сказать, царице неба,

раздавивши сигаретку

неприметную звезду.

С детства я не так уж много

вспоминаю лун зеленых...

... Дай-ка мне для сыра крышку!..

...Ох, Нанетта, не дури!

И сияли эти луны

на минувших небосклонах,

как волшебные колодцы

с дивной зеленью внутри.

...Спрашиваешь, час который?

Помню... Все головки сыра!..

Десять! Милая Нанетта,

Просто нет тебя хитрей!

Так о чем я там, простите?

...В сферах горнего эфира

были эти луны в детстве

легче мыльных пузырей!

Слышу из-за спинки кресла:

дурачок, тебя мне жалко!

Никакой луны зеленой,

ты учти, в природе нет.

Вот сюжет тебе - Нанетта,

и еще другой - фиалка,

и никто не усомнится

в том, что ты - большой поэт.

Час прохлады, море плещет,

детство мне напоминая,

я влюблен в покой простора

и в ночную тишину.

В небесах - луна, однако

рядом - девушка земная,

на двоих мы с ней поделим

эту самую луну.

Это мне-то половину?

так Нанетта сводит счеты.

Что ты, право, разболтался

о какой-то там луне?

...Ювелирною чеканкой

собственной моей работы

диск луны сверкает белый

в антрацитной вышине.

КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ

Грустная лошадь сидит на холме одиноко,

клетчатый коврик постелен под этой особой.

Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,

глянет - увидишь печальное карее око.

Кажется, так ли давно, проявляя задатки,

встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?

Быстро годков пробежало под семьдесят этак

пенсию дали - на Севере первой! - лошадке.

Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти,

Гете читает и прочие умные книжки,

Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки

чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.

Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.

Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.

Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,

пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.

Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,

тихо судачат насчет ветчины и бекона,

знают, что в мире законно и что - незаконно,

и говорят, что к бездождью - погода сырая.

Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.

Каждый рассказа про самое главное хочет:

что ж это в море так мокро? - рыбак пробормочет,

мельница ль ветер придумала? - мельник пристанет.

Мельница, мельник, муку сочинила во благо:

все урожаи иначе погнить бы могли бы.

Море водою полно специально для рыбы

так на вопрос рыбака отвечает коняга.

Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,

даже научно, цитируя благоговейно

где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,

все, что живет на земле, одобряя попутно.

Так, допоздна проболтав под совсем уже темным

сводом, расходятся люди в полночную дымку.

Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку

на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.

ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН

(1900 - 1991)

ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ

Отто Гельстеду

Так сейчас далеко, далеко, далеко

до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,

до гостиницы "Пекин" в 1968-м.

Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.

Лишь пух тополиный все так же

атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,

все так же, как некогда

в июньском Фредериксберге,

где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра

отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,

в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.

Это было в те баснословные времена,

когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,

заставляя издать не одно и не два стихотворных рыданья

о духе, ведущем войну партизанскую против монархии сердца,

о бессилии разума и "Всемогуществе танца".

Но, спаси и помилуй, - там было еще и другое,

там история целой культуры была,

философия от Гераклита до Иверсена,

утопизм от Томаса Мора до Тегерсена,

искусство во всем его множестве форм

от Гомера до Кристенсена,

от пещер Альтамиры - и вплоть до Лундстрема!

Ты мне был университетом,

и огромный багаж восхитительных знаний, что привез я домой,

к островкам этим северным скудным,

до сих пор еще не до конца распакован.

Ах, в живых не осталось почти никого

от магических дней,

феерический ветер времен посрывал головные уборы