Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

— Судьбы наших героев как‑то распределены во времени? Они не связаны, скажем, только с последними тремя годами?

— Нет, Эл. Цепочка растянута во времени и уходит в будущее.

— Вы хотите сказать, — быстро сказал я, — что цепочка жертв не обрывается на наших героях?

— Боюсь, ты прав, — удрученно заметил доктор Хэссоп. — Боюсь, старый Беллингер может продолжить цепочку. У меня есть серьезные основания так думать.

3

Беллингер ничем не походил на знаменитого человека.

Утонув в низком кресле, он часами смотрел на плывущие в небе облака, часами созерцал запущенный сад. Свисты, шорохи, звон цикад — он был тихим центром этого кипящего мира. За день он выпивал семь–восемь чашек кофе — колоссальное количество для его возраста. Я мог протирать пыль, греметь чашками — он не замечал меня. Но так же неожиданно он мог разразиться бурным монологом, ни к кому, собственно, не обращенным. Он мог вспомнить Джона Стейнбека и обругать его. За его слишком выраженные социалистические взгляды. Очень обидчиво вспоминал Говарда Фаста, зато любил Уильяма Сарояна и Клауса Манна. Никогда нельзя было угадать, о ком он заговорит, еще труднее было понять — зачем ему нужны эти монологи? Может, он проверял меня? Или ждал какого‑то отклика? Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной виллы я не нашел телевизора или приемника. Мой личный транзистор Беллингер разбил в первый день. Айрон Пайпс, сказал он мне раздраженно, я не потерплю в доме ничего чужого. И добавил, впадая в первый по счету монолог: Уильям Сароян обожал радиоболтовню, только вряд ли это пошло ему на пользу…

Два просторных этажа — что он годами делал в большом запущенном доме?

Он ведь даже в сад не спускался, предпочитал кресло, поставленное на веранде.

Раз в неделю грузовичок фирмы “Мейси” останавливался за воротами. Я выгружал продукты, прежде этим занимался Бауэр, и самолично вносил их в кладовые. О крупнокалиберных ружьях Беллингер больше не вспоминал, но уверен, без колебаний пустил бы их в ход, посмей водитель въехать на территорию виллы. И еще я никогда не видел в руках Беллингера книг, хотя библиотека у него была немалая. Он предпочитал просто сидеть в кресле, обхватив руками острые колени и безмолвно вслушиваясь в происходящее.

Тень птицы.

Облачко в небе.

Воздух, настоянный на запахах одичавших роз, листьев, коры.

Японцы подобные состояния называют одним словом — сатори. Они считают, что только подобные состояния и способны вызывать озарения. Но испытывал ли нечто такое старик, замкнувшийся в странном мирке? Собственно, чего он ждал на этой своей веранде?

С трех сторон вилла “Герб города Сол” была окружена лесом, только с юга под бетонной стеной проходила местная дорога — узкая, запущенная, как все в этом Богом забытом краю. Кроме грузовичка фирмы “Мейси”, тут, кажется, давно никто не проезжал. Людей Джека Берримена это устраивало. Укрывшись в лесу, они круглосуточно прослушивали окрестности. Благодаря скрытым микрофонам до них доносилось каждое слово, произнесенное стариком или мной, а я слышал все, что происходило по периметру бетонной стены.

Птицы.

Цикады.

Иногда мне казалось: мы погружены в глухой омут.

Бэрдоккское дело, моргачи из Итаки, энергичные ребята из фирмы “Счет”, коричневые братцы лесного штата, Лесли, пытающийся подставить мне ногу, — это все осталось где‑то далеко позади. Но я, конечно, хорошо знал, какие диковинные злаки могут произрастать в тишине. Мой опыт опирался не только на перечисленные дела, но и на службу в Стамбуле и в Бриндизи, и на “домашнюю пекарню”, в которой АНБ выпекает вовсе не булочки. Пришаркивая, легонько волоча ногу, дымя дешевой сигарой, я как заведенный часами бродил по саду — не столько утомительное, сколько раздражающее занятие.

Легкий зовущий свист заставил меня насторожиться.

Не отзываясь, я бесшумно приставил к стене валявшуюся в траве лесенку и поднялся над гребнем, украшенным битым стеклом.

На дороге стоял человек. Он приветливо ухмыльнулся.

Он красноречиво похлопал короткой толстой рукой по накладному карману куртки, из которого торчала плоская фляжка. Маленькие глазки, слишком близко поставленные к переносице, хитро помаргивали. Они уже с утра были затуманены алкоголем. Затасканные шорты, сандалии на босу ногу, желтая спортивная майка — тоже мне, бывший грек! Таких бывших греков сколько угодно в любом уголке Файв–Пойнтса или Хеллз–Китчена.

— Новый садовник мистера Беллингера? — Для верности он навел на меня толстый указательный палец. — У тебя, наверное, есть язык, или твой старик берет на службу только глухонемых? Спускайся на травку. — Он похлопал себя по оттопыренному карману. — Бедняга Бауэр. Мы любили с ним поболтать.

— С глухонемым‑то? — не поверил я.

— Ты бы посмотрел! — возмутился Иктос. — Он все понимал. Как на исповеди.

— Со мной такое не пройдет.

— Что не пройдет? — Иктос удивленно уставился на меня. Смотреть снизу не очень удобно, его толстая шея и рыхлое лицо побагровели. — Откуда ты такой?

— Не твое дело.

— Грубишь. Ты не похож на беднягу Бауэра.

— Это точно. Со мной не больно повеселишься.

— Давно таких не видал, — признался Иктос. — А по роже ты — человек.

— Здесь частное владение, — отрезал я. — Не следует тебе тут разгуливать.

— Частные владения — это там, за стеной, — ухмыльнулся Иктос. — Там, где ты находишься. А дорога принадлежит муниципалитету. Я аккуратно плачу налоги и знаю свои права. Спускайся. Глоток придется тебе в самый раз.

Но я не собирался поощрять бывшего грека:

— Это не пройдет. И плевать мне, кому принадлежит дорога. Будешь шуметь, пальну из ружья.

— Из ружья? — Иктос оторопел.

Я подтвердил сказанное кивком. Иктос совсем расстроился:

— Странный ты. Тут в округе ни души, ты тут со скуки сбесишься. — Он растерянно присел на обочину. — Не хочешь выпить со мной, так и скажи. А то сразу — из ружья! Видал я таких! У нас на железнодорожной станции есть бар. До нее тут ходу три мили, прогуляться — одно удовольствие. Мы по субботам там собираемся. Приходи. — Мое молчание сбивало его с толку: — Ты что, онемел? С Бауэром было веселее. Что случилось с беднягой?

— Болезнь, наверное.

Иктос принял мои слова за шутку:

— Это ты хорошо сказал. Нашего Дика как‑то саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.

Я кивнул и неторопливо сполз по лестнице в сад.

Я не собирался болтать с Иктосом, он мне не понравился. Сам по себе он не казался мне опасным, но вокруг таких типов всегда много непредсказуемого. На такие вещи у меня нюх. Пусть пьет один.