Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— А я, Миша, остался в стране, которую мы с тобой мечтали видеть другой. И пусть она еще не совсем похожа на ту сказку, которую мы себе придумали, да и вряд ли когда-нибудь станет похожа. Но я реально меняю реальную жизнь реальными поступками! В то время как ты в сытом забугорье сходишь с ума от роли подкаблучника и графоманишь психоделическую хрень! Скажи мне честно — ты под кайфом придумал про Украину в Африке? Ну, успокой меня, признайся, что обкурился. Или что посерьезнее? Это простительно при такой-то концепции!

Я впервые видела Вадима Робертовича в ярости, которую не мог прикрыть даже его вечный сарказм — и зрелище это было устрашающим. Он не топал ногами, не размахивал кулаками, но звук его голоса гулкими ударами разносился по всему заведению, а вокруг будто сгустилось наэлектризованное молниями незримое поле. Каждый здравомыслящий человек понимал — приближаться к нему, как и к источнику тока, бьющему на смерть и без разбору, в данный момент не стоит.

Прочувствовала это не одна я, но и многие из богемных тусовщиков, находившихся в зале. Все разговоры не только рядом, но и во всем заведении постепенно стихли, люди оставили свои напитки и собеседников, молча наблюдая за перепалкой Вадима Робертовича и Михаила-Майкла.

Последний, пребывая в явно раздавленном состоянии, тем не менее, собирался дискуссию продолжить, потому что все время открывал и закрывал рот, пытаясь подобрать слова.

Тут на помощь ему подоспела бойкая девушка, судя по всему, организатор вечеринки, вклинившись в разговор с решимостью человека, привыкшего к разрешению непростых ситуаций:

— Вот всегда они так, эти старые друзья! Никак не могут покончить с давними спорами! — она нарочито беззаботно рассмеялась, давая понять всем присутствующим, что напрягаться нет причин. — Ладно вам, ребята, революции закончились, сейчас мирное время и все вопросы мы будем решать тоже по-мирному! Давайте, давайте, проходите по местам, садитесь, выпейте, расслабьтесь. Сейчас после музыкального сета у нас будут чтения!

Будто бы только и ожидая этих слов, народ поспешил разбежаться по местам, Михаил-Майкл потерялся в толпе, а наэлектризованное поле вокруг Вадима Робертовича не спешило рассеиваться. Хмуро-задумчивое выражение не сходило с его лица, и столик для продолжения вечера он выбрал один из дальних, на двоих. По пути в укромный угол большого зала учитель все так же раздавал приветствия, но с налетом автоматизма, более не отпуская колких шуточек и язвительных замечаний.

Чувствовалось, что старый то ли друг то ли враг наступил ему на больную мозоль, хоть Вадим Робертович и старался этого не показывать.

— Садись, Алексия, — отрывисто бросил он мне, доведя, наконец, до наших мест. — Садись, смотри на этот хренов балаган и делай выводы. Делай свои собственные выводы прямо сейчас, пока есть время. И не позволяй никому, хоть брату, хоть свату, хоть черту лысому загадить тебе мозг. Ты поняла? — он устремил на меня тяжелый взгляд, и на несколько секунд мне показалось, будто глаза его налились кровью. — Вижу, что поняла. Это радует. Мне не помешает хоть немного адекватных людей среди бредоносцев. Коньяка двести грамм мне и пятьдесят — даме! — внезапно приказал он пробегающей мимо официантке и, глядя на мое удивленное лицо, уточнил: — Не бойся, тут у нас пьянка неформальная, можешь меня не стесняться. Мне позарез надо перекрыть осадок от бессмертных запорожцев с философскими камнями. А это можно сделать только с помощью стопки коньяка. Да и то, не одной.

— Поняла, Вадим Робертович, очень хорошо поняла! — нарочно звонким голосом, чтобы хоть немного развеять грозовое настроение учителя, ответила я и, вдохновленная заявлением про неформальную пьянку, смело достала сигареты из сумочки.

— Так-так. И ты в лучших традициях всех богемных дурочек пристрастилась к этой вонючей привычке? — недовольно поморщился учитель, но, тем не менее, галантно отобрал у меня зажигалку и поднес огонек к сигарете.

Принесли коньяк, мы выпили не чекаясь.

— Ненавижу тосты — простое оправдание желания нажраться. Хочется пить — так пей уже честно, без всех этих тупых присказок, — пробурчал Вадим Робертович. — Хотя, нажраться этой порцией у меня, при всем желании, не получится. Все-таки, лицо надо держать. Мы с тобой, Алексия, нормально напьемся, когда ты напишешь мне хорошую, добротную работу, без малейшего намека на Африку или древних атлантов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

На этом месте я, не ожидавшая подобного поворота беседы, подавилась своим напитком, который обжег мне горло, вызвав длительный приступ нервного кашля и слезы из глаз.

— Да ты не волнуйся, не волнуйся. Не стоит так уж бурно реагировать, а рыдать от счастья еще рано, — в своей обычной манере поддел меня учитель. — Вообще, птичка, нельзя быть слишком довольной — собой, обстоятельствами, блестящими перспективами. Нельзя останавливаться. Ни под каким предлогом.

Я затаила дыхание, потому что понимала, что Вадим Робертович говорит сейчас больше с собой, а значит, это был реальный шанс разведать предысторию перепалки с Михаилом-Майклом. Меня ужасно интриговало прошлое учителя, и знать об этом хотелось как можно больше, пусть и собирая мозаику по крупицам.

— Видала того хлыща? — больше для порядка спросил Вадим Робертович. — Мой однокурсник, давний заклятый друг, — улыбнулся он. — У нас никогда не получалось нормального общения. Двум гениям всегда тесно в одной песочнице. Но тогда, лет десять назад, мне было интересно с ним бодаться. Он был такой пижон, косил под серебряный век, и, черт… писал действительно талантливые стихи и рассказы. Тогда было очень интересное время, Алексия. Мы верили, что живем в переломный момент, мало того — прямо сейчас можно идти и крушить старое собственными руками. Другого такого шанса история нам не даст, — он задумчиво опустошил еще одну коньячную рюмку. — Мы больше не прятались по кухням с запретными разговорами, как наши родители. Мы меняли мир. Реальными, конкретными действиями. Слыхала про студенческую голодовку в Киеве, на центральной площади?

"Так вот к чему было это упоминание о революциях…" — сообразила я и отрицательно покачала головой:

— На Майдане Независимости? Так, кусками…

— Это сейчас Майдан, тогда была площадь Октябрьской революции. Какие еще Майданы Независимости в советской Украине? — уколол он меня.

— Ну, я мало помню. Да, была какая-то большая акция против Союза… но мне лет десять было на тот момент.

— А мне — двадцать три. Я был молодым, злым и готовым на все, лишь бы срубить под корень строй жирных партократов. Я не с первых дней присоединился к выступлениям. Тогда я больше интересовался музыкой, а не политикой. Да, Алексия, я играл в рок-группе, и не смотри на меня так, это еще не все темные стороны моего прошлого, — попытался пошутить Вадим Робертович, но по голосу чувствовалось, что ему сейчас не до шуток. — Но когда я услышал о том, что мои ровесники, такие же студенты, вышли на площадь, открыто требуя отставки власти, я почувствовал, что если не буду с ними — то умру.

Он саркастично хмыкнул, запивая свои истинные чувства еще одной порцией коньяка.

— Умру. Красивые слова, да, Алексия? Вы сейчас любите красивые и громкие слова. Вот и я был не чужд… определенного максимализма. Конечно, я жил бы дальше, но не уважая себя. А, значит, это была бы не жизнь. Я агитировал друзей присоединиться — и многие пошли за мной. Я помню эти ночи на холодном граните, простыни, изорванные на белые полоски — мы повязывали ними голову в знак голодовки, громко заявляя о том, что готовы на смерть, но не на дальнейшую жизнь в такой стране. Помню, как некоторым ребятам было плохо, они теряли сознание, их увозили в реанимацию, а они, на несколько секунд приходя в себя, говорили: "Я продолжаю". "Я продолжаю", ты понимаешь? — переспросил он глухим голосом, поигрывая желваками, и обводя мутным от ярости взглядом собравшихся за столиками людей, многие из которых бездумно хохотали, звенели столовые приборы, музыканты играли веселый джаз. — И я помню наши разговоры по ночам. Мы не только ничего не ели. Мы еще очень мало спали. Но понимание важности момента, ощущение того, что прямо сейчас мы делаем историю — оно давало нам силы. Я не ел десять дней, или около того. Только вода. Но лучше я себя никогда не чувствовал. Никогда в жизни, — он замолчал на пару минут — и я боялась даже дышать, не желая разрушать горькую красоту момента.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})