Шаги по земле - Любовь Овсянникова

И я его находила. Я нашла даже смысл жизни! Единство и борьба противоположностей, возвышенное и земное, абстрактное и определенное, далекое и близкое — как и вся диалектика, он складывался из всеобщего, высшего значения, звездного, над миром стоящего, заключенного в самой жизни, и конкретного, земного содержания — служения долгу: делать дело и любить родных и близких. Вот и все! Иного нет. Этому люди и учатся всю историю.

Все больше хотелось не узнавать, а познавать, как будто количественное знание уже томилось в закромах памяти и просилось вглубь, в осознание, чтобы изменить качество моего ума, моих постижений. Отныне мировые науки были для меня океаном, влекущим не только поверхностными красотами, освещенными солнцем — видимыми и в основном понятными, но глубинами, скрытыми в теснинах толщи. Что затаилось на дне? Есть ли оно, дно? И что находится еще ниже, под ним? Конечно, не хватало методологии, хотя бы утлых наутилусов, ныряющих в пространство под волны, не было инструментов, способных вбросить меня в скрытый мир и продлить мои шесть чувств, отчего размышления тормозились, порой казалось, что я кручусь в тупиках. Но вот я поняла, что интуиция, эта божественная данность, живущая в недрах меня, распространяет свое влияние не только на физическое выживание, а и на интеллект тоже, и начала ловить в себе ее чуть слышное эхо. Оно-то и подсказывало выходы из тех мнимо-безвыходных дилемм, в которые я попадала. Чувствовалось, что мне не хватает образования, чтобы говорить на языке стран и территорий, куда забрасывала меня любовь к софистике.

Но что может заменить строгую науку, с ее безукоризненными системами? Конечно, художественная литература. Ведь они сестры: наука дает абстрактное знание, а беллетристика — его постижение в образах.

10. Загадки неординарности

И я налегала на русскую классику, повлекшись не только умом, но и сердцем к Льву Николаевичу. Я перечитывала «Войну и мир», читала воспоминания его дочери Сухотиной-Толстой, проглатывала с трудом найденную книгу Полнера «Лев Толстой и его жена», и вникала, вникала в мир этого человека. Мне интересно было в нем все, и особенно, конечно, раздутый современниками миф под названием «Побег из дому». Побег… неординарный поступок… Он сам по себе — вечная загадка для окружающих, и мне хотелось думать об этом. И я думала.

Во все времена люди тщились заинтересовать собой окружающих и, полагая, что рецепт сокрыт в неординарности, давали ей определения, искали ее тайну. Одни видели в неординарности какую-то высшую данность, что сродни таланту, проявляющуюся природным порядком, другие — коварный трюк для привлечения к себе внимания.

Они пытались изобрести поведенческий эрзац, подобие неординарности, и в доказательство достигнутого успеха предпринимали, как думали, неординарные шаги. Но так ли уж невероятны, необычны, неповторяемы были те их поступки? Нет, конечно. Хоть прыгай с самолета без парашюта, хоть ходи нагишом, хоть говори стихами — никого чудачествами не удивишь, нет в нем, чудачестве, неординарности. Потому что задумано, потому что идет от осознанного желания удивить, навязать себя, потому что это не что иное, как замышлённые выходки, да подчас просто неоправданное обнажение своих беспомощных устремлений. И нет в этих эпатажах сути, только уродливая форма глупости. И вообще, любая озабоченность не походить ни на кого, навязчивое стремление поразить окружающих своим видом или поведением, ряжение под исключительность — как явление становится еще одной обыденностью, неприятным проявлением измышлений о себе же, доказательством избыточности человека в пространстве его обитания.

Вместе с тем неординарность продолжает существовать и поражать нас. Так что же это такое, как она выражается и чем измеряется?

Смысл этого слова, скорее всего, так ускользающе тонок, что его надо искать и ловить между другими смыслами. Во всяком случае неординарность — это вовсе не черта характера, не деталь внешности, вообще не нечто, постоянно присущее кому-то или чему-то. Нет, это лишь миг — выпучившийся, вздыбленный, выплеснувшийся протуберанцем в явную, видимую часть жизни. И уж конечно, неординарность нельзя ни повторить, ни создать намеренно. Зато можно предугадать, но тогда она перестанет быть неординарностью, ибо случится что-то, что никого не поразит.

Общеизвестно, что после самоубийства Марины Цветаевой, такого ее неординарного поступка, известный писатель и покровитель обширной литературной плеяды Борис Пастернак обвинил в этом себя. Не в криминальном смысле, конечно, а в нравственном.

Что делать мне тебе в угоду —Дай как-нибудь об этом весть,В молчаньи твоего уходаУпрек невысказанный есть.

Вот и получается, что он вполне мог предотвратить столь печальный итог, если бы…

Но думалось мне не о Марине Цветаевой, пока еще не о ней.

Хотелось понять, что произошло с Львом Толстым, который тоже совершил неординарный поступок — в свой закатный час ушел из дому. От кого он бежал? Почему в ночь на 28 старого сентября тайно покинул Ясную Поляну в сопровождении своего врача Маковицкого? Заподозрить писателя в болезненной бездумности нельзя — как видим, он отдавал отчем своим действиям: побеспокоился и о здоровье, и о пристанище, ибо направлялся не куда-нибудь, а конкретно в Шамординский монастырь. Кроме того, он оставил жене записку, где, в частности, писал: «…и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения». Далее он прощался с нею и благодарил за совместную жизнь.

Казалось бы — все объяснено доходчиво и должно быть понято и принято любящим человеком. Но ведь любящим! А его жена думает не о муже, а о своем реноме и опять своевольничает: вопреки его просьбам предпринимает розыск и преследование, окружает несчастного посланниками. Теряющий самообладание старик пускается в бега, теперь уже без конечной цели. Сопровождаемый нежелательными соглядатаями приближающейся кончины, он паникует, сбивчиво путает след, мечется, говорит, что едет то в Новочеркасск, то в Болгарию, то на Кавказ… Что-то гнало его вперед, нарушало равновесие духа, удаляло от людей… Он искал уединения, а они, ничего не понимая, настигали его. Какое бессердечие, какой ужас!

Навязчивая со стороны жены забота, эгоистичная, нечуткая, без понимания сути происходящего, завершилась трагедией — великий писатель скончался утром 7 старого ноября 1910 года — в чужом доме, так и не обретя покоя. Жаль его, настоящего белого бизона среди людей (пишу так, чтобы не повторяться за Лениным, но чтобы дать понять, что ближе всего к разгадке поступка Толстого подошел именно Владимир Ильич, хотя не смог дать образ).