Сумерки над Джексонвиллем. Лесной мрак - Брижит Обер

Конец дискуссии. Каждый остался при своем мнении, однако все друг друга благодарят. Иветта вздыхает и катит мое кресло в спальню. Ловко перемещает меня на постель. Завтра должна прийти массажистка. Она будет дергать во все стороны мои мертвые руки и ноги, натирать их маслом, до бесконечности мять и месить, мысленно задавая себе вопрос о том, чувствую ли я при этом хоть что–то. А я не смогу ей ответить.

— Спокойной ночи, — говорит мне Иветта.

Спокойная или беспокойная — ночь, она и есть ночь.

Сегодня утром Иветта берет меня с собой в супермаркет — с тех пор, как погода стала достаточно теплой, она делает так каждую субботу. Это совсем недалеко, и она ходит туда пешком, толкая перед собой мою коляску. Дивная Иветта, упорно считающая меня существом мыслящим. Мне еще здорово повезло: меня можно поместить в сидячее положение. Благодаря чему я могу хотя бы испытывать удовольствие, ощущая солнечные лучи на своем лице, слушая птичий щебет, автомобильные гудки, вдыхать выхлопные газы и аромат свежеподстриженной травы, пытаясь представить себе тот живой разноцветный мир, что меня окружает. Иветта водрузила мне на нос черные очки. Она утверждает, что солнце способно повредить моим глазам. Но я лично подозреваю, что делает она это всякий раз по несколько иной причине: чтобы детей на улице не напугал мой неподвижный взгляд. Повредить моим глазам… Как будто им еще можно чем–то повредить! Иногда, подшучивая сама над собой, я думаю о том, что больше всего я страдаю теперь от невозможности увидеть свое отражение в зеркале. Ерунда, конечно, но все же интересно: я по–прежнему хорошенькая? Нормально ли я причесана? Парикмахерским талантам Иветты я что–то не слишком склонна доверять.

Иветта поставила мою инвалидную коляску под деревом, о чем незамедлительно мне сообщила. Здесь очень спокойно, и совсем рядом стоит на посту полицейский — это на тот случай, если каким–нибудь малолетним хулиганам стукнет вдруг в голову мысль меня похитить. Воображаю себе заголовки в газетах: «Прекрасная паралитичка изнасилована группой малолетних подонков». Иветта ушла за покупками. Я остаюсь ее ждать. Люди говорят о погоде, о предстоящих выборах, безработице и т. п. До того как я стала тем, чем являюсь теперь, я была владелицей маленького кинотеатра под названием «Трианон», расположенного на самой окраине — пардон, в Зоне Нового Городского Строительства. Три зала, заново отремонтированные. Отцовское наследство. Специализировалась на высокохудожественных и экспериментальных фильмах, благодаря чему нередко получала приглашения на кинофестивали и довольно часто ездила в Париж.

Кино, театр — все; об этом и думать теперь нельзя. Нет, я ни в коем случае не должна вновь впадать в жалость к собственной персоне.

Что–то упало мне на руку. Нечто влажное. Где–то наверху слышится воркование. Проклятый голубь. Мне делается противно при мысли о том, что на руке у меня — дерьмо. Собственное бессилие, полная неспособность распоряжаться своим телом начинает казаться все более и более невыносимой…

— Почему ты не вытрешь себе руку?

Похоже, со мной кто–то пытается заговорить. Какой–то ребенок. Тоненький застенчивый голосок. Я, естественно, молчу.

— Мадам! На тебя голубь накакал.

Это маленькое существо, должно быть, теперь ломает голову над тем, почему я ничего не говорю. Затем оно подходит ближе: я чувствую его дыхание где–то совсем рядом с собой.

— Ты что — больна?

Сообразительный, однако, попался малыш! Собрав в кулак всю свою волю, я приподнимаю указательный палец на левой руке.

— Ты не можешь говорить?

Нет, не могу. И поэтому опять приподнимаю палец. При этом я даже не знаю, понял ли мои знаки малыш.

— Меня зовут Виржини.

Значит, девочка! Определенно, мне еще не удалось достичь того необыкновенно развитого слуха, которым обычно обладают слепые. Она кладет свою руку на мою, и я чувствую ее маленькую свежую ладошку. Что она такое делает? А, вытирает мне руку — я чувствую, как к ней легонько прикасается носовой платок — не то хлопчатобумажный, не то просто бумажный.

— Я вытираю тебе руку, мадам. Ты живешь где–то недалеко?

Я приподнимаю палец.

— Когда ты поднимаешь палец, это означает «да»?

Я поднимаю палец.

— Я тоже живу совсем рядом. Мы с папой пришли сюда за покупками. Вообще–то он запрещает мне разговаривать с незнакомыми людьми, но ведь ты — совсем другое дело: ты же парализованная. Это из–за какого–нибудь несчастного случая?

Я приподнимаю палец. Мой первый разговор с человеком за долгие месяцы. Интересно: сколько же ей лет?

— Папа у меня работает в банке. Мама — библиотекарь. А я хожу в школу в Шармий. Мне уже семь лет. Хочешь, расскажу тебе одну интересную историю?

Я — в задумчивости — поднимаю палец. Семь лет. Вся жизнь у нее еще впереди. И подумать только: мне ведь тоже когда–то было всего семь лет; я тогда клятвенно обещала себе сотворить массу великих дел…

— Жил–был один маленький мальчик по имени Виктор — сын продавца из табачной лавочки. Он был очень злым; и вот, в один прекрасный день в лесу — где, между прочим, ему запрещали гулять — его настигла Смерть.

Что она такое плетет?

— Приехала полиция, но не нашла никаких следов. А потом, после Виктора, Лесная Смерть забрала Шарля–Эрика, сына той дамы, что работает на почте. Его нашли в кустах — он тоже был весь в крови. Приехала полиция, но не нашла никаких следов. Потом пришла очередь Рено. А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля.

Девчонка, похоже, просто сумасшедшая. Ну придет же ребенку в голову выдумывать подобные истории! Опершись рукой на мое предплечье, она шепчет мне на ухо:

— А я–то знаю, кто их всех поубивал.

Что? И вообще — откуда она взялась? Где ее отец?

— Потому что я видела убийцу. Ты слушаешь меня?

Я поднимаю палец. А вдруг все это — правда? Нет, так думать — просто смешно. Должно быть, девчонка из тех, кто слишком много времени проводит у телевизора.

— С тех пор мне все время страшно. Поэтому я теперь плохо учусь, а они все думают, что это — из–за смерти Рено. Ведь Рено был моим старшим братом, понимаешь?

Я приподнимаю палец. У девочки просто патологически развито воображение.

— Когда это произошло с Рено, я все видела. Это случилось в маленькой хижине в глубине сада. Знаешь, есть такие детские хижины — из тряпок, с нарисованными окнами; Рено как раз там играл, и…

— Виржини! — вдруг раздается мужской голос, глубокий и мягкий. — Я ищу тебя уже четверть часа. Тебе же было сказано никуда не отходить от киоска. Надеюсь, мадемуазель, она не слишком вам тут надоедала? О, простите ради Бога…

Люди почему–то всегда извиняются, когда до них доходит, в каком я пребываю состоянии.

— Попрощайся же с дамой, Виржини.

— До свидания, мадам. Мы, между прочим, приезжаем сюда за покупками каждую неделю.

— Виржини! Хватит, пожалуй! Извините нас…

Голос у него молодой. Очень впечатляющий. Я сразу же представляю себе этакого высоченного мужчину с коротко подстриженными волосами, в джинсах и тенниске фирмы «Лакост».

— Что–то не так?

А это уже Иветта.

— Нет, нет; просто Виржини тут немного поболтала с мадам; надеюсь, она не слишком ей надоела.

Да, действительно: Виржини и в самом деле — самая ничтожная из возможных в моей жизни бед. Иветта что–то тихонько шепчет. Представляю, что она там ему рассказывает. «Чудовищный несчастный случай, и т. д. и т. п., полный инвалид, вдобавок лишилась зрения и способности говорить, просто ужасно и т. д. и т. п., такая молодая, а жених ее и вовсе тогда погиб; бедняжка, никакой надежды, со стороны врачей — полный пессимизм, все–таки жизнь — такая несправедливая штука…»

Виржини шепчет мне на ухо:

— Если ты будешь здесь в следующую субботу, я расскажу тебе продолжение.

— Ну ладно, идем! Скажи даме «До свидания».

Я хорошо представляю себе, как отец нетерпеливо тянет ее за руку, спеша поскорее избавиться от нас.

Иветта укладывает мне на колени пластиковые пакеты, в которых полно каких–то остроконечных предметов, прикрепляет их к ручкам коляски, и — вперед. На ходу она разговаривает со мной — она всегда так делает, вывозя меня на прогулку. К такого рода монологам она давно уже привыкла, и они нисколько не смущают ее. Рэйбо она сказала, что, по ее мнению, я прекрасно все понимаю. И это правда. Однако Рэйбо лишь посоветовал ей не слишком обольщаться и не строить иллюзий. И — бегом на серфинг! Мой случай в самом деле мало интересует его. Слишком удручающий. Единственным, кто проявил настоящий интерес к моей персоне, был нейропсихиатр из той больницы, где я лежала — профессор Комбре. Он — специалист по хирургии мозга. Через три месяца меня должны снова ему показать. Поэтому иногда я принимаюсь мечтать о том, что он решится–таки на операцию — ведь это мой последний шанс. Но как убедить его пойти на такое? Иветта болтает без умолку.