Ум лисицы - Георгий Семенов

— У тебя хороший характер. Мягкий, — вторит она ему, прижимаясь плечом.

— Не беспокойся! — задиристо говорит он. — Мягкий, потому что никто не осмеливался мне свой характер показать. Вот и мягкий поэтому. А кто покажет — узнает, какой у меня характер на самом деле.

Они идут вдоль тяжелых стен больших домов, среди торопливых людей, идут в обратную сторону, удаляясь от ВДНХ. Неля Солдатенкова смирилась. Ей все равно, куда идти, лишь бы рядом с «чертушкой», лишь бы чувствовать его тепло, чуять неистребимый запах клея, исходящий от его рук, слышать насмешливый или сердитый, добрый или удивленный голос. Проходят они мимо дома, фасад которого только что ремонтировали, тротуар под ногами еще белесый от недавних работ. К цоколю дома привален тяжелый электромотор, белый от извести, только вентиляционные щели, похожие на акульи жаберные щели, чернеют на его округлом корпусе. Лежит под ногами никому как будто не нужная, ценная вещь.

— Киловатт тридцать, — машинально говорит Игорь Черёмин, окинув взглядом мотор.

— Чего тридцать? — услужливо спрашивает у него притихшая Неля. — Я не расслышала. Игорек, а куда мы торопимся? Давай погуляем.

— Арбуза захотелось, — отвечает Игорь, подходя к овощному магазину, за углом которого торгуют арбузами, наваленными темно-зеленой, полосатой грудой прямо на землю. Бурые гири на весах, клацанье металлических тарелок, дребезг механизма перегруженных, измученных тяжестью голубо-белых весов.

— И мне тоже захотелось, — слышит Игорь Черёмин радостный голосок Нельки, которая поняла наконец, почему они вышли из троллейбуса, не доехав до ВДНХ. — Ой, как хочется арбузика! — чуть ли не поет она, держась за «чертушку», который встал в очередь. — Игорек, а как же мы его будем есть? Его ж надо разрезать. Ножик нужен.

Он хмыкает удивленно и качает головой. Арбузом он вовсе и не собирался угощать Нельку, а с утра еще знал, что ему надо привезти домой арбуз. Ему даже авоську жена сунула в карман, чтоб он купил арбуз.

Стоит и улыбается с насмешливым отчаяньем во взгляде.

Торговала молодая женщина, а ей помогал парнишка лет тринадцати, который стоял, широко раздвинув ноги, между зелеными, лаково поблескивающими глыбами арбузов и выбирал из них спелые, сноровисто похлопывал по липкой полосатой коже, определяя, видно, по звуку, как терапевт, какой из них сладкий, а какой еще нет. Откладывал некоторые в сторону, а другие передавал в руки женщине, невнятно бормоча слюнявыми губами:

— Етут будют у норме… Етут хороший.

Вид у него, будто он напился вполпьяна и оттого такой старательный, разговорчивый, слюнявый и косноязычный. Люди, стоящие в очереди, а особенно женщины, хорошо его знали, потому что просили выбрать арбузик, называя по имени. И он старался для них.

— Я увазаю людей, — говорил, блаженно улыбаясь. — Потому што один сам. Мать умюрла, а сестра замузем… Один совсем.

Говорил он это между делом, кивая на женщину, торгующую арбузами, которая, видимо, приходилась ему сестрой. Женщины посмеивались, жалели дурашливого Колю, как звали мальчика, а он тянул свое:

— Я увазаю людей. Один совсем, без матери…

Старая, насмешливая женщина громко и по-бабьи игриво сказала:

— Одному лучше, Коля.

— Одному-то? — удивленно переспросил он, будто ослышался. — Без матери? — И, страдая душой, жалостливо посмотрел на женщину, не понимая, шутит она или говорит всерьез. Взгляд у него был такой беззащитный, такой бесхитростный, что обмануть его — великий грех.

— А что! — сказала старая. — Никто не скрежещет рядом. — И засмеялась довольная.

— Мать-то скрезещет? — с изумленной, недоверчивой улыбкой спросил он, догадавшись наконец, что женщина не шутит, и согнулся, сгорбился над своими арбузами, похлопывая их грязной ладошкой и прислушиваясь. — Не-е, — глухо и виновато промычал он. — Одному плохо. Сестра замузем… Один совсем.

«Чертушка» прислушивался к каждому слову, переводя быстрый, цепкий, как клей, внимательный взгляд со старухи на мальчика, с мальчика на старуху, а когда умолк мальчишка, звонким, не своим голосом выкрикнул:

— Бабуся, ты из какой подворотни? Тебя в детстве не пороли, наверное! А если пороли, то мало! Тебя бы за такие штучки по толстой твоей… по арбузу твоему… сейчас бы выпороть! Чему ты молодежь-то учишь? Дожила до сивой головы, а мозги куриные! Как были куриные, так и остались. Небось ведь молодежь ругаешь! Не нравится молодежь-то? Внук-то еще не бьет? Подожди! Будет бить и правильно сделает. Накудахчешься тогда! За что мальчишку обидела?

Игорь Черёмин стал серый лицом от нахлынувшей злости, а старуха в ответ, онемев было, раскричалась на него, называя и хулиганом, и бандитом. Злости в ней было бы человек на десять! И всю эту злость она обрушила на Черёмина, к которому жалась испуганная Неля Солдатенкова, готовая заградить собой в случае надобности бедного «чертушку». Она, правда, не могла понять, за что так разозлился Игорек на старую женщину, зачем так оскорбил ее. Больше всего она боялась теперь, что та позовет милицию, и Игорька заберут, потому что, конечно, не надо было обижать старенькую. И главное — за что? Чего она такого сказала?!

Женщины в очереди тоже расшумелись, но трудно было понять, на чьей они стороне. Ладно хоть «чертушка» больше не лез, словно весь этот шум не касался его.

Но когда подошла его очередь, мальчик долго, дольше обычного, выбирал заказанные им два арбуза.

— Етут будют у норме, — сказал он с доброй улыбкой. — И етут хороший. — И смотрел, как сестра взвешивает их, точно следил за ней, чтоб она не обманула.

— Сам ты из подворотни! — кричит старая, не уставая в злом своем деле. — С дурой своей крашеной. Ишь ты! Бандит несчастный! Нахал какой! Самого тебя пороть надо! Из подворотни! Сам ты из подворотни, — кричит она в спину Игорю Черёмину, уносящему в растянувшейся авоське два арбуза и не обращавшему внимания на старушку.

Опять троллейбус гудит электромотором, увозя Черёмина с Нелей от опасности, которая грозила ему. Неля радостно жмется к нему поневоле, потому что людей в «девятке» много и в салоне тесно.

— Давай подержу арбузы, — говорит она «чертушке», прижатая к его груди. — Рука, наверно, устала.

Пахнет от нее духами и помадой, лицо ее совсем рядом, глаза прозрачные, как топазовые камушки, и ничего в них, кроме глубинного света радости. Говорит она тихо, с интимной той интонацией, какая возможна только в полной уединенности. Живая масса людей, сдавившая, их со всех сторон, словно бы только на руку ей, как ночная тьма, в тишине которой можно говорить чуть слышно, зная, что все ее слова прольются в душу любимого человека.

— Надо же, какая злая женщина, — говорит она, наслаждаясь полной уединенностью и зная, что они снова едут в сторону ВДНХ, что «чертушка» с ней рядом и так близко, так плотно прижат к ней, что, может быть, в нем сейчас тоже туманятся в голове воспоминания о прошлой их любви, о такой же вот близости, когда они целовались с ним под цветущей сиренью, на лавочке, около старого деревянного дома, который давно уже сломан и на месте которого построен «универсам».

— Ладно, что злая, — отвечает притихший и, видимо, недовольный собой «чертушка», — главное, вредная. Парень дурашливый, недоразвитый, может, отец был алкоголиком, а и то умнее ее. Разве можно о матери так говорить! Наглая, как чекушка. Маленькая, а вредная.

— Ты, Игорек, — говорит Неля с придыханием, кто-то уж очень сильно давит ей в спину. — Ты тоже, конечно, погорячился.

— А я зверею, когда люди злые к людям. Не могу! Какой урок она парню преподнесла! «Мать скрежещет. Одному лучше». Надо же такое сказать! Когда слышу такое, у меня душа, как тот самый парашют, который не раскрылся. Падаю и ничего не могу поделать. Знаю, что падаю и разобьюсь обязательно, за кольцо дергаю, а душа не раскрывается. Все в комок сжато.

— Мне страшно за тебя было. Я думала, она сейчас милицию позовет.

— Ну и что милицию! В милиции тоже не дураки. Хотя, конечно, старая женщина, а я пацан по сравнению с ней. Обвинили бы, конечно, меня.

— Вот я и боялась.

— А тебе-то что? — с ухмылкой спрашивает он, отстраняясь от ее лица, от которого так резко пахнет белой сиренью, что трудно дышать. Смотрит на нее, откинув голову. — Тебе-то зачем?

— А ты не знаешь? — грустно отвечает Неля Солдатенкова. — Ох, чертушка, чертушка!

Садовая скамейка с выгнутой спинкой окрашена в зеленый цвет. Краска облупилась на планках. Но зато сухая и теплая от солнца. Над скамейкой нависли тяжелые гроздья оранжевой рябины. Арбуз, разрезанный перочинным ножом и нарезанный большими ломтями, душист и сладок, красный с чернеющими, отшлифованными зернами, он в самой середке искрится сахаристым инеем.

Сидят молча на этой теплой скамейке, греясь в горячих лучах солнца, и едят, нет, пьют, давя языком нежную, тихо пошептывающую во рту ломкую и сочную красноту спелого арбуза, сплевывая зерна в кулак, бросая корки в цементную урну, стоящую рядом со скамейкой. Изредка поглядывают друг на друга, оба с мокрыми от арбузного сока, порозовевшими щеками.