Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

должно быть, приехал в день ярмарки или праздничный, о котором не ведал, хотя календарь, как каждый держатель земли, знал на память, когда на тропинке он столкнулся с вооружёнными людьми, которые везли сено, и сами на верховых конях, навьюченных им, выглядели как копны сена.

Поздоровавшись с одним из них, Флориан спросил, что здесь так тучно и шумно в этот день около города.

– А откуда вы? – спросил парень, который так был обложен сеном, что у него над ним торчали только голова и шлем. – Откуда вы, что ни о чём не знаете?

– Я немного издалека, – сказал Флориан.

Тот с сеном внимательно к нему присматривался.

– Как будто Флориан из Сурдуги! – воскликнул он.

– Я и есть! – сказал живо Шарый. – А вы?

– А меня вы, пожалуй, из-за этого сена не признали или забыли. Мы не раз в Серадзе встречались на съездах. Я Яник Тжаска.

– А, правда! – воскликнул весело Шарый. – Простите, что…

Тжаска был землевладельцем над Пилицей, также небогатым, но очень хитрым. Человек старого рыцарского рода, почти не слезал с коня, в доме не долго согревал место и так в седле добивался судьба, а добиться не мог! Знали его все по той подвижности и тому усердию, за которые до сих пор ничего, кроме шишек, не мог напроситься.

Это не обескураживало Яника, сам смеялся над тем, что не имел счастья. Был бедный, но весёлый, но люди его любили.

– Вижу, – сказал Яник, высовывая немного голову из того сена, которое, было прицеплено с обоих боков, – вижу, что вы Сурдуги не охраняете, а шатаетесь где-то по свету.

– Не по доброй воле! – вздохнул Шарый.

– Я и сам догадываюсь, так бы вы от жёнки не уехали, – смеялся Яник.

– А вы тут, что делаете? – спросил Шарый.

– Я тут, как видите, не один, – говорил Тжаска, – со всех сторон король стягивает людей. Кто жив… Замок полон, город полон, аж мы должны были вылиться за ворота и стоим лагерем тут… На войну снова собирается и, наверно, на жестокую. Говорят, что чех на нас тянет с одной, а крестоносец и кусочек Бранденбурга с другой стороны и, наверное, силезцы. И Бог изволит знать, кто ещё. Потому что, как на войну соберётся, никогда одной не достаточно. Крестоносцам, видимо, подкрепления с целого света идут. Нашему старому Локтю не дадут ни отдохнуть, ни вздремнуть. Такая уже его доля, чтобы никогда покоя не знал!

– Король в замке? – спросил Шарый.

– Где? – рассмеялся Тжаска. – Его в замке, городе и везде полно. Казалось, что старик уже отяжелел, но! нужно его теперь видеть! Ему уже, вроде бы, лет семьдесят, а такой крепкий и на седле весь день, для него, как другому на послании…

– На то его Бог, видите, сотворил, – отозвался Шарый, – чтобы он из этих скорлупок Польшу слепил. Сложенный убого, маленький человек, сам один как палец, а добился короны… Прогоняли его столько раз… всё-таки остался. Не это ли знак, что ему Господь Бог помогает и того хочет, что и он?

Тжаска усмехнулся.

– Хорошо говорите! Это правда! Потому я себе думаю, что и теперь, хоть на нас идут чехи, бранденбургцы, крестоносцы и не знаю, какие дьяволы, – а он с Господом Богом с ними справится.

Из-за того сена, которое вёз, оттого, что ему неудобно было ехать и боялся его потерять, хотя оно было обмотано верёвками, Тжаска ехал довольно медленно; Флориану был недосуг, поэтому он с ним попрощался.

– Вам срочно? – спросил Яник.

– Очень, ибо послан к королю, – сказал Шарый.

– Не далеко вам его искать, – ответил Тжаска, – вот тут под воротами в лагере его непременно найдёте, потому что сам людей обеспечивает. Чуть ли не весь день ездит от одной кучки к другой, так как-то беспокоится… бедолага!

Они были уже недалеко от ворот и от стен, где начинался лагерь.

Тут, как в самом городе, выглядело шумно, потому что все торговцы и легкие люди Кракова теснились в лагерь для заработка и разврата. Бабы понаставили под ларьки скамейки, застелили их тряпками, мальчики носили в корзинах разные мелкие товары, подзывая и крича. Ярко одетые какие-то женщины крутились между шатрами. Даже кузницу в стороне под шатром поставил хитроумный кузнец и солдатских кляч подковывал.

В некоторых шалашах слышно было пьянку и песни, а пустые выброшенные прочь бочки свидетельствовали, что не бездельничали. Из ворот лился городской люд, а в другую сторону в город протискивались солдаты, так что в этой толпе проехать было трудно.

Шарый должен был ненадолго остановиться, рассматриваясь, где бы проезд был наиболее лёгким, и приказав челяди не отделяться от него, когда издалека ему крикнул Тжаска и начал ему на что-то показывать пальцем в середине лагеря.

В том месте, на которое Шарый обратил глаза, можно было различить группу всадников, довольно значительную… но больше ничего.

Флориан, однако, догадался, что, пожалуй, и король должен был быть там и, развернув коня и прокладывая себе дорогу между шалашами, уже прямо направился в ту сторону. В дороге ему действительно указали, что король там был.

Но не скоро он мог его увидеть, потому что кортеж, окружающий его, укрывал. Видя так кропотливо пребывающего, Тжаска, который сбросил сено своей челяди, побежал к нему пешком.

– Ежели короля вам нужно срочно добиться, – сказал он, – вот он… Подле него тот бородатый, чёрный – это каштелян Прандота, вон тот седой, большой – воевода Миколай Пилавита… а тот храбрый, широко плечистый – Жегота из Моравицы, краковский хорунжий, других не знаю. А, вот и король!

Когда он это говорил, расступились как-то товарищи короля и на толстом и большом коне показался маленький пан, покрытый от слякоти широкой опончой, над которой торчал вверх позолоченный шлем. Отсюда можно было разглядеть жёлтое сморщенное его мрачное лицо и седые пряди, что его окружали.

Шарый, который давно не видел короля, а раньше мало и издалека на него смотрел, с любопытством уставил глаза в тот облик, который при стольких иных, более красивых и крепких, чем-то неописуемым брал над всеми верх.

Среди тысячи людей, не зная его, око должно было задержаться на нём.

На его челе было написано, что был муж великого труда, великой боли и деяний великих. Над челом, как туча, висела какая-то грусть и мощная сила. Разросшиеся кустистые брови, стянутые в кучу, закрывали глаза, словно для того чтобы из сумрака блестели сильней. Имел впалые уста и щёки…

При том лице старца тело было молодое и живо обращалось. Не сломили его войны, но укрепили. Не утомлённый, он двигался,