Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

Наконец Флориан вышел из шатра, весь взволнованный тем, что видел вблизи короля и говорил с ним, обещая себе, что ему это на всю его жизнь останется в памяти.

Хотел идти к своим коням и челяди, чтобы ехать в город и там поискать себе какой-нибудь постоялый двор, дабы немного отдохнуть, хотя знал, что с этим легко не было.

Но чуть он отошёл на несколько шагов от шатра, когда оказался среди знакомых серадзин, которым уже Тжаска о нём рассказал, и тот так же был между ними. Шарый и отец его оба имели великую любовь у людей – обступили его дальние и ближние, восклицая:

– Флорек, и ты тут с нами!

– Будь со своими…

– Иди к нам!

Тжаска взял его под руку.

– Ради Бога, – отозвался немного смущённый Шарый, боясь, чтобы его не расспрашивали, – я с дальней дороги. На седле ужасно трясся, едва живой стою. Ночей не досыпал, по этому, хоть вам от души рад, но мне срочней нужно на сено, чем к людям.

А Тжаска на это:

– Где ты думаешь разместиться? В Кракове? В городе? Там уже мышь не втиснется – так переполнено. Некоторые на чердаках лежат, иные – вроде бы на рынках. Если бы там приют был, мы бы также уже в эту слякоть более тёплого угла искали.

Взял его тогда Ярош Груша под другую руку и сказал:

– У меня тут шатёрик и вязанка сена найдётся, и коней поставите рядом с моими. Пойдём! В котелке что-то варится, а ты, небось, голодный.

– Пойдём! Пойдём! – раздалось со всех сторон.

Таким образом, с одной стороны Тжаска, с другой – Груша, взяли его как своего и отвели в шатёр.

– Снимай доспехи и будь как дома – рассмеялся Ярош. – В действительности дом холстинной только, жаль, Господи Боже, но в нашем ремесле, когда и такой есть над головой, слава Богу.

Разгостился Шарый, может, с радостью оттого, что своих нашёл.

Добрая часть времени уплыла с того дня, когда он выехал из Сурдуги и о доме ничего не знал. Его страшно тянуло спросить кого-нибудь из тех, что жили ближе, не слышал ли что-нибудь о семье. А беспокоился не без причины, потому что там злого червя имел, который его грыз. Но как с одной стороны срочно ему было найти информацию, также боялся плохой вести, предчувствие о которой постоянно его преследовало.

Будучи в этой неуверенности, он решил уж лучше ждать, пока у одного из них что-нибудь не вырвет, не зовя волка из леса.

Перед походом он имел намерение, на которое был вынужден пойти, выпроситься ещё, хотя бы на какой-нибудь день, в Сурдугу.

Тжаска и Ярош гостеприимно его принимали, а Груша, видя его замёрзшим от утреннего дождя, сразу крикнул, чтобы ему принесли пива.

Им также было важно расспрашивать Шарого о том, что слышал и видел в Великопольше. Особенно настаивал Тжаска.

– А приведут нам оттуда людей? И сколько?

– Ничего не знаю, – сказал Шарый, – я ездил к воеводе, выполнял, что мне поручили, и он только сказал мне, что обязанность исполнит и людей соберет.

– Что же ты видел в Познани?

Не было иного способа ответить на эту настойчивость, только выкручиваясь шуткой.

– Что я видел! – отпарировал, усмехаясь, Шарый, хотя к весёлости никакой охоты не имел. – Королевичевну, которая песни пела. Ну, и у Вилчка в постоялом дворе девку его, Марихну, такую, что если бы на неё доспехи надеть, был бы из неё солдат.

– Посмотрите на него! – выкрикнул Тжаска. – Что же с вами в дороге стало? Человек, что никогда на женщин не смотрел, теперь только их видел! Не узнать его!

Шарый чуточку смутился.

– Оставили бы меня в покое, потому что я так устал, что язык во рту забыл.

– А о Марихне помнил! – прервал Груша.

Тогда все засмеялись…

Принесли кубок нагретого пива, но когда другие увидели, что оно было с тмином и запах разошёлся по шатру, начали его толкать. Груша был вынужден поставить целую фляжку, потому что с пивом, как с пигментом, известная вещь, только начать трудно, а когда его вкусишь, никогда достаточно не бывает.

Под шатром тогда было весело, а Шарый думал своё.

– Благодарю Тебя, Господи Боже, они не должны о моих знать ничего плохого, когда так веселы.

С краю только сидел ближе всех живущий к Сурдугам Напивон, человек кислый, всегда жалующийся и худощавый.

Шарый поглядел на него, потому что он что-то мрачно выглядел, но это не было удивительным, таким он бывал почти всю жизнь.

Молчал Напивон, заглядывая только в кубок и весёлости всех не разделяя.

– Вы давно из дома? – спросил его, наконец, Шарый.

– Я? – ответил Напивон (его имя было Жегота). – Гм! Я позже всех притащился. С конями беду имел. Человек мой ослаб.

Он вздохнул.

Шарый думал, что он поведает что-нибудь об отце и о Сурдуге, но – ни слова. Спросил бы – страх его брал. Об остальных он думал: если бы, упаси Боже, что-нибудь плохое было, уж ему бы объявили.

Между тем, смеялись, и под шатрами становилось всё веселей, а об отдыхе некогда было думать.

Тжаска, который любил кости, искал уже кубок и человека, который бы играл.

Груша же, так как игроков не терпел, противился.

– Бросать у себя кости не дам, – сказал он, – потому что из-за этого в конце всегда кровь должна пролиться.

Но пиво с тмином носили…

У Шарого шумело в голове и от усталости, и от ропота.

Затем Напивон поднялся с сидения и приблизился к нему. Сел на землю.

– Вы давно из Сурдуги? – спросил он его.

– Мне уже веком показалось, – вздохнул Шарый.

Поглядели друг другу в глаза.

– Спокойно там? – спросил Флориан, уже не в состоянии сдержаться.

Напивон задумался, вздёрнул плечами.

– А когда у вас был покой? – буркнул он. – Пока вы Бука под боком будете иметь, покоем не насладитесь.

Шарый аж вскочил.

– Говори! Уже что-то натворил? – закричал он, а голос его дрожал от гнева.

Напивон, казалось, взвешивает слова и мешкает.

– Когда вы отъезжали из дома, – сказал он, – уже не могли надеяться, чтобы он этим не воспользовался. Только этого ждал… На второй день Сурдуга была как в осаде… Людей притянул…

– А отец мой? – воскликнул Шарый.

– Отец бдит, не бойтесь… – отпарировал Напивон. – Скот у вас весь забрали с вашего собственного пастбища, но старик сразу с людьми выскочил и отбил. Бук со своими напал на ваш гродек, но ему дали серьёзный отпор.

– Боже милосердный, –