Островитяния. Том третий - Остин Райт

Я глядел на ее обнаженные руки, колени, тонкие лодыжки и страстно желал ее, такой она была беззащитной, такой похожей на готовое к севу поле. Когда я говорил, были ли мои слова правдой, или же я думал о ней только как о плодородной ниве… Но ведь не мог же я воспринимать ее самое и ее мысли раздельно… иначе куда брошу я свое семя и какой получу плод?.. Но я не собирался отказываться от своих слов.

Я опустился на пол рядом с Глэдис, но не дотронулся до нее.

— Я забочусь о наших детях больше, чем ты думаешь, — сказал я, — и об их будущем тоже.

Она снова опустила голову так, что мне были видны только разделенные пробором волосы.

— Кем ты хочешь видеть наших детей, Глэдис? — спросил я. — Какими ты представляешь их себе в будущем?

— А ты? — спросила она, покачав головой.

— Я думаю, что они будут помогать нам в хозяйстве. Они будут знать его лучше, чем мы, а значит, и мир усадьбы будет для них шире и богаче. Им не придется заботиться о крыше над головой, о хлебе, и они смогут жить в свое удовольствие. Поместье станет для них сном наяву. Они полюбят его… У них появятся собственные притязания, — не волнуйся! — но это будет не стремление властвовать над другими, а надежды и желания, связанные с творчеством, красотой, любовью, работой. И за всеми этими стремлениями и надеждами будет стоять их, наша, усадьба — их главная реальность. Притязания их будут так же глубоки и всепоглощающи, как у американцев, но поместье даст им прочную основу. Их не будет одолевать самолюбивый зуд, потому что у них не будет причин для неудовольствия и беспокойства. Нам же следует заботиться о том, чтобы не заразить их той горячечной тревогой, которую мы унаследовали из нашей бывшей жизни и привезли сюда.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Глэдис. — Разве я похожа на человека, одолеваемого тревогой?

— Да, так же, как и я сам раньше… да и сейчас.

— Нет, ты не похож. Прости, если я кажусь тебе чем-то недовольной.

— Дело не в этом! Но самолюбивые притязания кажутся тебе чем-то таким, что хорошо само по себе. И это естественно. Наши родители, учителя и друзья вечно твердили нам, какими мы должны быть. Только вспомни! Каждый, внушали нам, должен стремиться стать джентльменом или леди, каждый должен быть патриотом, примерным гражданином, бескорыстным, честным, компанейским парнем, вождем и, уж конечно, сделать карьеру. Перед нами ставили множество целей, которых мы обязаны были достичь, но ни одна не была определенной, каждый трактовал их по-своему, а некоторые были попросту несовместимы друг с другом. Это было мучительно, хотя тогда мы и не понимали этого, — постоянно ломать голову над тем, как примирить между собой расплывчатые, смутные понятия. Чего же удивляться, что мы одержимы беспокойством! Чего же удивляться, что наш образ мыслей делал нас невосприимчивыми к реальной жизни!

— Значит, мы будем приучать наших детей к такой жизни?

— Мы должны постепенно вводить их в мир и приучать жить в доме, как приучают щенят, только дом этот проще, а в здешней жизни гораздо меньше нелепых, сумасбродных правил, чем в том сложном, запутанном мире, откуда мы пришли! И еще — по мере сил мы должны предоставлять им возможности…

— Для чего? — прервала меня Глэдис и безнадежно передернула плечами.

— Возможность познавать красоту, трудиться, жить здоровой жизнью, заводить друзей.

Она вздохнула:

— Я плохо себе это представляю. Однако я уже думала о том, какие им нужны друзья и какое общество.

Меня словно обдало волной горячего воздуха. Нежность, желание, ласковая жалость смешались в этом чувстве. Холодная логика мыслей отступила на задний план — ведь она уже думала о наших детях! И теперь я хотел знать ее мысли. Словно угадав мое настроение, она наконец подняла голову и взглянула на меня:

— Именно это я имела в виду, когда сказала, что думаю о будущем. Я хочу, чтобы их друзьями были не Ансели, Стейны и Дартоны, а скорее люди, похожие на Дорнов.

— И я ответил, что мы встретим еще немало людей, и их дети будут друзьями наших.

— А я сказала, что буду этому рада.

Я взял ее руку, она была горячей:

— И еще, Глэдис. Ты видела болота только мельком, а фермы, которые мы проезжали, не самое привлекательное зрелище. Здесь есть и другие, куда более красивые места…

— Еще я видела горы…

— Но только издали! Провинция Сторн, скажем, похожа на Девоншир, но там больше простора и более дикая природа, а Вандор, где я сам еще не был, должен быть похож на Норвегию…

— А Вантри! Помнишь, Гартон приглашал нас?

— А Город — он не похож ни на один другой в мире.

— Ты ведь раньше жил там! Я хочу повидать твой дом. Надо обязательно съездить!

Я ласково коснулся ее пальцев и поцеловал каждый в отдельности.

— Джон, — сказала Глэдис, — я беру обратно свои слова насчет усадьбы и того, что жизнь здесь сделала тебя скучным и мы перестали понимать друг друга. И потом, я даже не представляла, что ты так много думаешь о наших детях.

Я привлек ее к себе, но она отодвинулась:

— Но в наших детях будет столько же моего, сколько и твоего.

— Этого-то я и хочу. Разве ты не рада?

— Ах, конечно! Но как можешь радоваться ты?

Я обнял ее и прижал к себе, подумав: а не завести ли нам ребенка прямо сейчас? Но Глэдис пробыла в Островитянии меньше месяца…

Следующие два дня были совершенно счастливыми. Мы осмотрели верфи и доки, съездили в Тэн и, забрав лошадь из Фаннара, вернули ее хозяину, подарив ему мешок яблок и дюжину бутылок вина. Вежливо отказавшись от предложения переночевать, мы отправились к Дорну III, судье. Он был дома, и они с Глэдис очень понравились друг другу. На следующий день мы поехали обратно, но другой дорогой: не заезжая в Тэн, мы пересекли реку Листер и поехали через холмы, отделяющие ее от реки Лей. Так, через земли Севинов и Ранналов, мы добрались до нашего поместья.

Отведя Фэка и Грэна на конюшню, мы пошли к дому. Стоял уже поздний вечер, тихий, пасмурный и прохладный.

Глэдис выглядела веселой и довольной.

— Ну вот, — сказала она, — мы и вернулись домой, в нашу усадьбу!

В голосе ее мне послышалась скрытая насмешка и неприязнь.

Май — в Америке в это время стоял сентябрь — тянулся долго. Из-за отсутствия денерир работы прибавилось. Я был счастлив, с головой уйдя в хозяйственные заботы, но было несправедливо по отношению к Глэдис отдавать им все время. Она могла бы мне помочь или хотя бы просто находиться рядом; однако она никогда не делала этого сама, если только я не просил ее специально, — казалось, ее удерживает какая-то непонятная мне робость, с которой я, впрочем, мирился, надеясь, что со временем она пройдет. Все просьбы она исполняла беспрекословно, радостно, с готовностью, но вкладывала так мало души в работу, что я вновь чувствовал себя бессердечным хозяином, и всякий раз мне было неловко предлагать ей заняться тем-то и тем-то. И все же иногда, когда нам случалось работать в поле вдвоем, вдалеке от остальных, она казалась искренне довольной. Так мы провели два вполне счастливых дня, подправляя изгороди на пастбищах. Однако чаще, когда я уходил на работу, Глэдис оставалась дома. Один или два раза она даже делала наброски, которые хранила в ящике с красками и едва решалась мне их показать, так что я даже толком не сумел рассмотреть их, не желая принуждать Глэдис выдавать мне секреты своей работы. Бывало, когда я возвращался, она рассказывала о том, как ходила прогуляться, — обычно она гуляла по дорожкам, тянущимся вдоль реки. Иногда она одна выезжала верхом на Грэне. Примерно через день мы отправлялись прогуляться вместе, пешком или верхом, но устраивать эти вылазки было непросто. Как только я предлагал составить ей компанию, она учиняла мне настоящий допрос: а не жертвую ли я ради нее какими-то другими делами? Одного того, что я ее приглашаю, было ей недостаточно, и, подвергаясь каждый раз тяжкому испытанию, я уже побаивался приглашать Глэдис куда бы то ни было. Правда, выдалось и несколько безмятежных дней, когда из-за проливного дождя со снегом мы оставались в мастерской, сколачивая рамы и подрамники для ее будущих картин.