Наследники - Михаил Алексеев

«Ну теперь, кажется, все… крышка! — подумал солдат. — Ну да черт с тобой, так тебе и нужно, мамкин сынок! Мелюзга несчастная!»

Петенька начал спотыкаться, раза два клюнул носом идущего впереди Сыча.

Иван быстро обернулся, не говоря ни слова, почти сорвал с Петенькиных плеч противогаз, вещевой мешок и молча повесил все это на себя.

— Зачем ты? Не хочу! Сыч, слышишь, отдай! — зашипел вдруг Рябов.

— Не отдам, — угрюмо выдавил из себя Иван. — Отдохнешь немного, тогда верну. Дурак, вот ты кто, Петенька! Как, по-твоему, я солдат или не солдат?

— Ну солдат. Что дальше?

— Значит, по-твоему, солдат не должен выручать своего товарища?

— Должен, когда товарищ нуждается в такой выручке.

— А ты, выходит, не нуждаешься? — саркастически спросил Сыч.

— Не-ет, — неуверенно пробормотал Петенька, испытывая редкостное наслаждение от того, что с его плеч сняли несносный груз.

— Ну вот что, дорогой товарищ, — сказал Сыч строго. — Ты лучше мне не ври. Все равно ведь не умеешь. Да комсоргу это и не полагается… Помнишь, старшина говорил о цветиках и ягодках? Вот они самые, ягодки, и начинаются. Ничего, как-нибудь. Только духом не падай. На луну чаще посматривай — она ныне, кажется, малость поболе кроильного решета.

— Сам посматривай, если охота! — пропищал Петенька и подумал: «Вот и этот молчун припомнил мне мои слова».

Намек на то, что он является комсомольским руководителем, вконец расстроил Петеньку, и он забушевал:

— Иван, отдай противогаз и вещмешок. Отдай, говорю, Не то… слышишь?

— Да ты уж не драться ли собрался, Петух?

— Отдай!

— Да ты что, сдурел? И не подумаю!

Вскоре объявили привал.

Солдаты где стояли, там и повалились на снег, будто их кто-то невидимый больно стеганул по ногам. Непередаваемое блаженство разлилось по их уставшим телам. Все, как по команде, облегчая душу, глубоко, до хруста в груди, вздохнули и начали шарить по карманам, отыскивая кисеты и портсигары, благо курить не запрещалось.

На снежном просторе замерцал новый Млечный Путь, перемигиваясь множеством красных точек с тем, что распростерся над миром в своей заколдованной холодной вышине.

— Ну вот. Теперь можешь взять свою поклажу, — сказал Сыч, передавая подозрительно примолкшему Петеньке вещмешок и противогаз.

— Неужели ты не устал? — спросил его все же Рябов.

— Устал, очень! — чистосердечно признался Сыч.

Петенька долго всматривался в его фигуру, мысленно спрашивая себя: «Да Сыч ли это или какой-нибудь другой солдат?»

К ним подошел Громоздкин.

— А я вот так не смог бы, — неожиданно пожаловался ему Петенька, думая об Иване и о себе и понимая, что сравнение не в его пользу. — Кому только вздумалось избрать меня комсоргом? Полк совершает трудный марш. Солдаты устали, многие приуныли. Где же моя руководящая роль? Со мной самим нянчиться пришлось. Да я и не знаю, что мне делать. Газетку бы прочитать, да темно, не видать ни лешего!

— А ты анекдот расскажи.

— Брось трепаться, Селиван. С тобой серьезно, а ты…

— И я серьезно. Посмеются ребята — усталости как не бывало. А сейчас это и нужно. Вот и вся твоя руководящая роль.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Ты только попробуй. Подполковник Климов одобрит. Вот увидишь!

— Я и анекдотов не знаю, — грустно признался Петенька.

— Поручи мне.

— Скажешь тоже! Да мне за такие поручения шею намылят!

— Ну как хочешь, — притворно вздохнул Селиван.

— А ты по собственной инициативе, — предложил хитрый Петенька. — Замполит ведь любит инициативных.

— Можно и по собственной. — Громоздкин приподнялся. — Товарищи, а ну давай сюда поближе! Комсорг на беседу зовет.

— Что ты выдумал, Селиван! — испугался Рябов, дергая Громоздкина за валенок.

— Ничего страшного. Молчи, — тихо ответил Селиван.

Но Петенька предпочел на всякий случай отойти подальше.

А Громоздкина уже окружили плотным кольцом солдаты. А еще через минуту оттуда послышался такой ядреный хохот, что прибежавший Добудько вынужден был вмешаться и немного угомонить не в меру развеселившуюся роту. Главное, однако, было сделано: солдаты оживились, отдохнули и готовы были снова двинуться в путь.

К шести часам утра первая половина марша была закончена. Оставался обратный путь — двадцать километров до расположения полка.

В восемь часов объявили большой привал.

Солдаты удивленно озирались, не узнавая друг друга. Каждый походил сейчас на деда-мороза: на бровях и ресницах иней; шапки, воротники и оборки полушубков в белых опушинах; лица багрово-красные, лоснящиеся от тюленьего жира — на них светятся посоловелые глаза; из расширившихся ноздрей, щекоча, вырывается пар и тает в воздухе; стволы карабинов, ручных пулеметов и автоматов голубовато-сизые, лизни — пол-языка оставишь. Мигая лохматыми белыми ресницами, солдаты подтрунивали друг над другом:

— Головня, ты, случаем, не отморозил?..

— Чего? — спрашивал простоватый Головня.

— Известно чего.

— А-а-а-а… Кажется, нет, — ответствовал Головня, сообразивший наконец, о чем идет речь.

По колонне передали: каждому солдату самостоятельно готовить для себя завтрак. А старшины уточнили задачу:

— Сварить кашу и чай!

Роты всколыхнулись. Отовсюду слышалось:

— Вася, у тебя есть спички?

— Климчук, позычь бумажки на растопку! Не горит проклятущая березка. Иней растаял — и ни в какую!

— Рябов, дорогой, спасай! Понимаешь, котелок забыл в казарме.

— Какой? — участливо спросил Петенька, поглядывая на голову солдата.

— Не смейся. Возьми в пай, есть страсть как хочется!

— Ладно. Выкладывай свои концентраты. Но только чтобы в последний раз! — предупредил Петенька, вспомнив о своей «руководящей» роли. — Комсомолец?

— Не совсем… А в общем-то да, он самый и есть…

— В общем-то, плохо, друг мой. Ну ничего. На следующем собрании мы твой котелок подправим.

— Ради бога, подправляйте. Только сейчас не дай помереть живой душе…

— Ну вот что, живая душа. Аллюр два креста! Одна нога тут, другая там! Мчись за березовыми ветками. Живо!

— А замашки-то у тебя командирские! — подивился парень.

— А как же? Ну давай, давай. А то еще передумаю.

Увязая по самые уши в снегу, солдаты разбрелись по взгорью и сейчас напоминали большое стадо оленей, отыскивающих под глубоким снежным пластом спасительный ягель. Треск стоял на громадном пространстве. Кое-где уже занялись робкие огни, заструились дымки…

В третьей роте все были заняты делом, кроме рядового Сыча. Он возлежал на снегу, как на перине, и, казалось, с полнейшим равнодушием наблюдал за хлопотами своих товарищей. Это заметил Громоздкин, у которого под железной перекладиной — где он только ее раздобыл? — играли языки крохотного костра, а в котелке, подпрыгивая, булькало разваривающееся пшено.

Селиван подошел к односельчанину.

— Ты что не готовишь завтрак?

— Не хочу, — небрежно ответил Сыч.

— Так я тебе и поверил. Может, ты еще в пути съел свой НЗ?

— Угу.

— И концентрат слопал? — изумился Громоздкин.

— И концентрат. Чего ж на него глядеть.

— Ну, Ваня, дело твое табак. Старшина не простит тебе этого.

— А откуда он узнает? Разве ты скажешь? Вроде никогда не ябедничал…

— Может, сказал бы… И дело тут не в ябеде… А если лейтенант Ершов увидит? Вот он-то уж пропишет тебе по первое число. Ну ладно, садись со мной — каша уже почти готова.

— Вот за такие речи спасибо! — Круглые зеленые глаза Сыча фосфорически блеснули. Он мигом выхватил из валенка алюминиевую ложку, крякнул от удовольствия и с несвойственным ему проворством подсел к котелку Селивана.

Сыч уже потирал руки, нетерпеливо поглядывая на еду, когда за его спиной выросла могучая фигура Добудьки.

— Рядовой Громоздкин! — позвал старшина сердитым, простуженным голосом. — Я запрещаю вам кормить Сыча. Ясно?

— Так точно.

— А вам… — Добудько посмотрел на Ивана долгим взглядом, — вам, товарищ Сыч, за расход НЗ без разрешения объявляю два наряда вне очереди!

— Слушаюсь… Два наряда.

— А зараз — шагом марш за мной! — И старшина повел куда-то сконфуженного Сыча.

Петенька Рябов, наблюдавший за всей этой сценкой со стороны, никак не мог понять, что с Иваном столь строго и безжалостно поступил не кто-нибудь, а Добудько, тот самый Добудько, который еще совсем недавно гостеприимно встречал их в своей собственной квартире.

Петенька приблизился к Селивану и, трусливо озираясь, признался:

— А знаешь, Селиван, я ведь тоже едва-едва утерпел. Рука сама лезла к галетам и сахару.

— Блудливая у тебя рука. Ты ее отрежь.

Петенька разозлился: