Пылающий Эдем - Белва Плейн

Все так легко и просто! Великие, гениальные поступки до невероятности просты! Швырнуть в окно тряпки, рядом с развевающимися шторами, чиркнуть спичкой и… все дела!

Завороженный, напуганный Том внимательно следил за Биллом.

– Что ты делаешь, Билл? Для чего ты все это делаешь?

– Потому что я так хочу, дурак! И если ты, – угрожающе прошептал Билл, – когда-нибудь пикнешь кому-нибудь об этом, я скажу, что мы вместе решили сделать это. И ты будешь…

– Билл, Билл, положись на меня! За кого ты меня принимаешь! Клянусь, что никогда…

Огонь побежал по шторе. Жаль, что нельзя остаться посмотреть! Они что есть сил бежали к шоссе. Если пробежать три или четыре мили по побережью, там, у перекрестка на Мурхед можно сесть на попутку. Если кто-нибудь и спросит, достаточно правдоподобным будет объяснение, что они были в Мурхеде. И никаких проблем! Последнее, что они слышали, когда добежали до шоссе – визг, громкий лай собак.

– Маленькие никчемные существа, китайские мопсы, – сказал Ричард. – Хоть бы они замолчали! – он остановился, ожидая, что скажет Тереза.

– Думаю, что они скучают по Марджори, – ответила Ти.

У нее болела голова – она рано легла спать. Ричард предложил аспирин, она с благодарностью приняла его, но аспирин не помог, не снял боль. Сильную, невыносимую боль невозможно терпеть: она перестала понимать, где она, что с ней.

От стыда она готова сквозь землю провалиться. Стыдно? Почему? Потому что она родила его или потому что отказалась от него? Она не знала. Ей так жаль его молодую гордость. Патрик Курсон. Но она страшно боится. Этот страх – ее наказание, кара господня. Да, она и сейчас боится.

Когда-нибудь он снова войдет в твою жизнь, говорила Агнес. Мудрая и добрая. Честная и сильная. Агнес, спасшая меня.

Проклятая, проклятая, как остров, который так любила она и ее отец. И любит Фрэнсис. И, кажется, любит он!

Как решителен он был сегодня! Сильный и решительный, как ее отец. Уединение этого острова, обилие солнца и света обостряют все чувства и ощущения. Сильнее гнев, глубже печаль и скорбь, острее желание.

Удивительно, кажется, давно известно, что нельзя ничего забыть, стереть из памяти. Пытаешься заглушить или вовсе избавиться от каких-то навязчивых воспоминаний, но… все твои усилия тщетны. Невидимые клеточки, участки мозга фиксируют, запоминают все независимо от твоей воли и желания. Давно забытое всплывает в памяти, словно озарение…

Насилие? Изнасилование? И да, и нет. То счастливое лето. Солнце, ветер, поэзия. Удивительное открытие: твои и его мысли совпадают. Какие наивные, мудрые, дерзкие и смелые! И какие молодые!

Она взяла его руку. В полуденной тишине пролетел, сверкая золотистым оперением попугай. Королевский изумрудно-голубой попугай. «Я тебя никогда не забуду!» – сказала она что-то в этом роде. Она взяла его за руку, с нежностью посмотрела на него.

Насилие, ты говоришь?

И это случилось, когда ей было пятнадцать лет. Она ничего не знала, но интуитивно воспринимала все. И тогда она испытывала ранее не ведомые ей чувства. И никогда больше не суждено ей было чувствовать то, что тогда, в те дни!

Из ванной выходит Ричард. Спрашивает, как она себя чувствует.

– Лучше, – она обманывает его. На самом деле голова у нее раскалывается, ее трясет: от озноба не спасает даже одеяло. Она поворачивает голову на подушке, касаясь щекой распущенных волос. Афродита, говорил Анатоль.

– Приятная комната. Очень мило, – замечает Ричард.

– Красно-белая, – отвечает она, так как Ричард ждет ее реакции. – Веселенькая и очень живая.

Хорошо говорить о нейтральных, банальных вещах. Это помогает. Хороший способ – погрузиться с головой в окружающий тебя повседневный быт. Это очень помогает, отвлекает, снимает напряжение – сварить кофе или порезать хлеб, когда кто-то из домашних умирает мучительной смертью.

– Не красно-белая, – уточнил Ричард. У него такой острый глаз и тонкий вкус! – Неуловимые оттенки: малиновый и кремовый. Ты знаешь, это китайские пионы.

Он подходит к телефону, трясет его. Никаких гудков.

– Похоже, не работает. Вот уже полчаса не могу никуда дозвониться. Думаю, что это все из-за забастовки.

– Да, наверное.

– Хочу узнать, как там дела у Марджори. Наш первый внук! – в голосе его слышалось изумление.

Теперь стал домоседом. В пожилом возрасте, недобро подумала она. Угомонился, поумнел. С годами утратил страстный темперамент. Я никогда не понимала его. А может быть, нечего было понимать и знать. Он всегда думал о чем-то своем, постороннем, витал в облаках, о чем бы я с ним ни говорила. Его трогало только искусство. А я и не старалась что-либо изменить. Наверное, это – моя вина. А может быть, как раз это его и устраивало.

– Фрэнсис говорит, что доктор – очень опытный, получил образование в Лондоне. Конечно, первый ребенок – самый тяжелый. Хотя у тебя все протекало достаточно легко. Но ты ведь была так молода!

Прожили вместе всю жизнь как чужие, он, я и наши дети. Семейная пара двух доброжелательных незнакомцев. Живут рядом, но каждый – сам по себе. Нет, я долго пыталась построить прочный семейный союз. Я хотела этого. Мне было нужно это. Только не получилось! Каждый день мы общаемся, обсуждаем что-то, живем общими повседневными заботами, я по-своему счастлива, хотя между нами барьер невысказанного, тихое умалчивание тайны, которую не знает он.

А что если сказать ему, кто я есть на самом деле?

Ты выкарабкаешься, говорила Марсель. Она учила ее жить, быть смелой и хитрой, изворотливой. Это пригодилось. Но сейчас от нее требуется мужество иного рода: не умение хитрить и изворачиваться, а смелость, решительность – открыть правду.

Ричард, скажу я, Ричард, выслушай меня, я должна сказать тебе, что…

Он снимает туфли. Комната наполняется розовым светом. Если я скажу что-нибудь, осыпятся лепестки пионов, а лампа разобьется вдребезги.

– У меня не выходит из головы выступление этого парня, – говорит Ричард, снимая туфли. – Он – хороший оратор. Наверное, получил прекрасное образование. Думаю, в Англии, судя по акценту. Он почти белый. Такому, наверное, тяжелее, чем остальным.

Она думает, конечно, у него нос моего отца, так говорила Агнес? И он немного похож на Фрэнсиса.

Что-то беспокоит ее. Может быть, она сходит с ума? Она ходит по краю пропасти.

– Тебе не кажется, что в его лице что-то есть, характерное для нашей семьи, моей семьи?

– О Боже, нет! Что за безумная мысль!

– А мне так показалось, – все равно, что играть в русскую рулетку. Так сказать ему? Сейчас или подождать до утра? А может быть, не говорить вообще?

– Тебе надо проверить зрение, – зевает Ричард. – Да что все лают эти шавки?