ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Чебахан умолкла и снова уставилась на дверь. Озермес тоже невольно оглянулся. Однажды, когда отец взял его с собой в приморский аул, он пошел с мальчишками купаться. Они поспорили, кто нырнет глубже. Озермес взял тяжелый камень, опустился в воду и вниз головой, отталкиваясь ногами, устремился ко дну. Вскоре у него сдавило грудь, но дна все не было. Наконец руки коснулись песка, и он, выпустив камень, стал, задыхаясь, подниматься, понимая, что воздуха ему не хватит, что он вот вот захлебнется. Перед глазами зароились черные мушки, и уши заложило. Такое же чувство было у него теперь. Тогда он все таки всплыл, но до берега добраться не смог, и его вытащили перепуганные товарищи... Глубоко вздохнув, он сказал: — Успокойся, белорукая, мы в своей сакле, а он для меня уже не гость. Хотя слова твои сыпались, как камнепад, я все понял. Ты еще раз доказала свою смелость, и я горжусь, что жена моя похожа на Редедю. — Она посмотрела на Озермеса, что то вспомнила, закрыла лицо руками и затряслась от смеха. Озермес вытаращил глаза. — Что тебя рассмешило? — Ну, как, как не смеяться? Ведь я же не умею заряжать ружья, я даже в руки его не взяла. Вон оно, как висело, так и висит. И среди кого ты мог Меджида ославить, среди зверей и птиц? — Посмотрев на хохочущую Чебахан, Озермес рассмеялся тоже. — Тебе повезло, белорукая, что Меджид не шапсуг, и не смог оценить твоих шуток. Но время его придет, рано или поздно, он получит свое, позор не ему, а тем, кто воспитал его. Пойду ка, осмотрю хачеш. — Чебахан подскочила. — А вдруг?.. — Я уверен, что он ушел. Он ведь знал, куда я отправился, и мог подстеречь меня из засады, а если б поджидал здесь, то увидел бы, как я подхожу к сакле. Взвесь сама: убивать нас обоих ему не было смысла. Убить меня и увести тебя к себе? Но ведь ты не набрала бы в рот воды. Вызвать меня на поединок и убить, но я джегуако? Убить джегуако, убить своего спасителя? Такого у адыгов еще не было. Его проклял бы собственный отец. Я думаю, что Меджида лишила разума твоя красота, а потом он одумался. Наверно, он уже далеко, убегает, поджав хвост, как преследуемый медведицей волк. Когда он оставил тебя в покое? — Солнце еще не стояло над головой. — Скоро стемнеет, бежать за ним нет смысла. Раздуй огонь в очаге, белорукая, вспомни, что муж твой проголодался.

Озермес открыл дверь и пошел в хачеш. Как он и думал, хачеш был пуст. Абрек взял ружье и лук, но почему то оставил на тахте стрелу с железным острием, которой вытаскивал пулю. То ли на память, то ли забыл ее, а может, хотел дать знать, что отныне между ним и Озермесом вражда. Озермес взял стрелу, потрогал пальцем зазубренное острие и поставил стрелу в угол, наконечником вниз. О чем думал Меджид, совершая намаз, намечал ли, молясь Аллаху, похитить Чебахан? Где предел коварству человека, и что стоят все его рассуждения о Боге? Как вспоминал Меджид, Аллах своим вечным знанием создает действия человека в соответствии со свободным выбором каждого. Но тогда получается, что действия Меджида создавались самим Аллахом... Озермес, оставив дверь в хачеш открытой, вернулся в саклю и спросил у Чебахан, подвешивающей казан с водой над очагом: — Как ты считаешь, Аллах приложил руку к твоему спасению? — Аллах? — удивилась она. — При чем тут Аллах? — Озермес слабо улыбнулся и понурил голову. Ему доводилось слышать о человеческом коварстве и чьих-то злых поступках. Об этом рассказывали старики: «Вот, помню, когда я еще не привел жену...», либо соседи: «В одном ауле, до него девять дней пути...» Почему то черные дела совершались или в давние времена, или где-то далеко, и чаще всего теми, кто обладал властью. Разумеется, неправедное иногда творилось и внутри аула, но издавна привыкнув осуждать человека в лицо, а не за спиной, люди избегали говорить о тех, кто жил рядом. Самого Озермеса коварство человека обходило стороной. И быть может, поэтому, теперь, когда они с Чебахан жили вне людей, содеянное Меджидом вызывало в нем не жажду мести и не ненависть, как у Чебахан, а стыд, такой горький, будто не Меджид, а сам он, потеряв совесть, унизился до бесчестия.

Ночью Озермес спал тревожно и несколько раз просыпался. Позавтракав утром, взял лук, семь стрел и сказал Чебахан, что пойдет поохотиться на дроф. — Если ты, белорукая, отправишься по ягоды, на всякий случай не отходи далеко от сакли и возьми с собой кинжал.

Прикинув, куда мог направиться Меджид, Озермес осмотрел опушку леса и пошел вниз, присматриваясь к влажной земле и кустарникам. Следы абрека терялись уже за шафрановым лугом. Недоумевая, Озермес побежал по направлению к озеру. Седло и сбруя по прежнему висели на ветке липы, и никаких следов, оставленных человеком, на траве и песке не было. Встревожившись, Озермес побежал обратно, придерживаясь русла речки. До сакли было уже близко, когда впереди послышалось карканье ворон, сообщавших стае о добыче. Озермес, сбавив шаг, пошел на вороньи крики. Раздвинув кусты, он увидел абрека. Тот лежал между деревьями на тропе, ведущей к водопою. Озермес подошел кнему.

Меджид валялся скорчившись, выпучив глаза, оскалив зубы и схватившись руками за стрелу от самострела, пронзившую его насквозь. Войдя под мышку ему, она высунулась у сердца. Озермес потрогал холодный лоб мертвого и попытался вытащить стрелу, но она не поддавалась. Озермесу, убедившемуся в могучей жизнестойкости этого человека, не верилось, что тот мертв, он опустился на колени, прижался ухом к его груди, приложил обнаженный кинжал к открытому рту и убедившись, что на этот раз Меджид мертв, поднялся на ноги. Посмотрев на садящуюся на макушки елей и сосен стаю ворон, он поднял с земли ружье и лук, отломил от стрелы, убившей Меджида, острие и хвост с оперением, взвалил негнущееся тело на спину и понес по подъему к сакле.

Обозленные вороны подняли шум, несколько ворон пролетели над самой головой Озермеса, но клюнуть остереглись. Как занесло Меджида на звериную тропу, ведь она уводила его от прямого пути к равнине? Напиться воды он мог и до ухода, в хачеше. Может, вспомнив, что уже полдень, решил обмыть лицо и руки перед намазом? Коврика у него не было, он оставил его в хачеше, но коврик не обязателен, можно просто очистить землю от листвы и веток. К воде Меджид шел не очень быстро, потому что, если б он зацепил веревку на бегу, стрела пролетела бы за его спиной. Случайность такая смерть, либо возмездие? Если возмездие, то чье — Аллаха или Тха? Мертвое тело давило на спину, как чужой грех. Не Меджида вина была в том, что отец его не хотел считать детей, рожденных от наложницы своими, не виновен был Меджид и в том, что его вынудили стать абреком, наконец, в том что окружающие его превыше всего ставили смелость ради смелости и такие отважные поступки, которые, волей неволей, приводят человека к жестокости и насилию. И не здесь ли одна из причин бедствия, обрушившегося на адыгов?..

Озермес бросил ружье и лук Меджида у сакли, окликнул Чебахан и понес абрека к кладбищу. Опустив мертвеца на спину, он с трудом выпрямил его руки, вытянул их вдоль туловища, потом стал закрывать ему рот и глаза, однако нижняя челюсть отваливалась, а веки отвердели, и глаза не закрывались. Оттого, что мертвец смотрел и скалился, казалось, что он смеется над движениями Озермеса, над самим собой и над продолжающими жить своей вечной жизнью небом и землей. На траву рядом с мертвым телом легла тень Чебахан. — Если тебе не трудно, белорукая, принеси мне лопату, — сказал Озермес. Вернувшись с лопатой, Чебахан спросила: — Где ты его догнал? — Он еще вчера днем угодил под стрелу из самострела. — Значит, это не ты? — А тебе хотелось, чтобы убил его я? — Чебахан пожала плечами и выпятила губу. — Он этого заслуживал! — Склонив голову к плечу, она посмотрела на окалящегося абрека и отвернулась. Глаза ее, как с ней бывало, стали подобны зеркальцам, отражающим мелькание бегущей воды. Но зеркальца тут же растаяли, глаза остановились, как у человека, который к чему то прислушивается, и она, приложив ладонь к животу, озабочен но сказала: — Мне нельзя смотреть на мертвых. Ты что, муж мой, хочешь оплакать его? — Когда мать родила Меджида, он был таким же, как и все младенцы, — с горечью произнес Озермес. — Но он верил в Аллаха, и его надо хоронить, как магометанина. — Он был адыгом, а предки его понятия не имели об Аллахе. — Озермес взялся за лопату.

Чебахан сердито махнула головой и пошла к сакле.

Выкопав могилу, Озермес снова попытался закрыть глаза абреку, но тот продолжал таращиться на небо. Озермес с грустью посмотрел на мертвое лицо. Несмотря ни на что он жалел Меджида, наверно, и потому, что человеку свойственно питать слабость к тому, к кому он проявлял добро. Помимо всего Меджид заслуживал сожаления, как и все живое, до времени потерявшее душу. Ушедшего нельзя было не оплакать, но, хотя это и нарушает завещанное предками, надо было не только отметить доблести Меджида, но и сказать в плаче правду о нем. Собравшись о мыслями, Озермес запел:

О, Меджид, жило в тебе к отваге стремление,Но поступки твои не дали душе спасения!..

Опустив мертвеца в могилу, Озермес посмотрел на холмик над останками Абадзехи. И мать, у которой война отняла ребенка и разум, и абрек, для которого истинным Богом был вовсе не Аллах, а война, стали равными теперь и будут мирно лежать рядом, как соседи, тихо спящие в своих саклях.