Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Знал я, однако, и то, что даже в семье его как автора двух версий гимна СССР заочно называли «дважды гимнюк», и не очень-то надеялся, что он захочет ввязываться в чужую драку. Что у него, своих проблем, что ли, не хватает?

Юлиан между тем уверенно заявил, что завтра же будет с «Сережей» у меня в кабинете.

Так оно и случилось. Михалков с удобством, вытянув на полкомнаты свои длинные ноги, уселся за журнальным столиком и, попивая черный кофе, вкусно заикаясь, клял последними словами «этого подонка Шевцова», в творениях которого нашлось, как мы все догадывались, место и таким персонажам, которые прозрачно напоминали как Юльку, так и самого Сережу.

– Старик, – говорил он, и это обращение как-то уравнивало нас не только в славе, но и в возрасте. – Старик, не волнуйся. Завтра же буду у… – Он назвал фамилию заведующего сектором литературы, был в природе такой сектор, в отделе культуры ЦК КПСС.

– У Демичева, – твердо сказал Юлиан, назвав фамилию секретаря ЦК КПСС. И пристально, со значением, посмотрел в глаза своему тестю.

– Хорошо, старик, у Демичева, – покорно повторил Сережа вслед за зятем высокую фамилию. – У Демичева так у Демичева, – примирительно сказал он. – Вы мне только в-вот что с-сделайте. Вы напишите тезисы. Ну, несколько строк, что сказать. Да нет, я помню, помню и знаю, что сказать, – замахал он руками на снова напрягшегося Юлиана. – Ну, несколько, чтобы оттолкнуться… несколько примеров… Я же этой блевотины не читал и, как вы понимаете, мои молодые друзья, читать не буду…

Мы с Юлианом посмотрели друг на друга.

– Сделаем, – сказал Юлиан. – Сегодня же напишем. А ты пока звони, договаривайся, – и показал на стоявшую у меня на столе вертушку. Отговорки «дяди Степы», что ему, мол, сподручнее сделать из своего кабинета (что у меня, своей «вертушки», что ли, нет? О-они же, гады, узнают, откуда я звоню), не были приняты во внимание его неумолимым зятем.

Делать нечего. Михалков покорно набрал номер, но на том конце трубку, к его заметному облегчению, никто не снял.

– У них такой порядок, – разъяснил он нам, – если самого в кабинете нет, секретарь трубку не берет.

Но тут же твердым голосом пообещал:

– Я ему утром из союза позвоню.

Он ушел, я достал свою «Эврику», и мы с Юлианом засели за тезисы, не уложившись, естественно, в несколько строк.

Получилось, по его предложению, что-то вроде письма, которое, он уверял, обязательно подпишет, «не отвертится» Михалков. Он забрал текст с собой, и о дальнейшем ходе событий я узнавал уже из его своеобразного репортажа по телефону.

Строго говоря, никакого хода событий и не случилось.

Первые два дня после того, как Юлиан передал Михалкову наши «тезисы», которые тот клятвенно обещал подписать, о нем вообще ничего не было слышно. Потом Семенов позвонил мне и сказал, что отловил-таки тестя у него в конторе и собирается отвезти его вместе с подписанной эпистолой прямехонько на Старую площадь. Через пару часов он, не любивший отступать, сообщил, что «дядя Степа» только что закрыл за собой двери первого подъезда, а он, Юлиан, у которого, в отличие от «дяди Степы», постоянного пропуска в ЦК нет, прогуливается по площади и в данный момент говорит со мной из автомата.

Еще через час он позвонил снова, глубоко разочарованный:

– Снимаю караул, старик. Мочи больше нет ждать. Подробности завтра.

Назавтра я узнал от него, что, приехав за женой на дачу к тестю, он застал его за скромным семейным ужином, к которому пригласили и зятя.

Как удалось Юлиану с помощью наводящих вопросов выяснить, из первого подъезда, где сидели секретари ЦК, Сережа внутренними ходами и переходами отправился все в тот же отдел культуры, где мило побеседовал с тем самым завсектором, которого Юлиан забраковал с первого предъявления. Письма он в ЦК решил не оставлять. Зачем плодить бумаги, если все можно своими словами рассказать.

Цепь замкнулась, по поводу чего мы еще много лет весело злословили с Юлианом.

«Дядя Степа» некоторое время обходил меня стороной, а когда выяснилось, что дело все-таки решилось вроде бы в мою пользу, сообщил мне, зажав в угол на очередном заседании:

– Я им сказал. Они меня слушают. А куда им деться? – продолжал он, заикаясь больше обычного. – На кого им, е…на мать, еще положиться?

И сам себе, как некогда Ленин у Горького, проникновенно ответил:

– X-х…й им есть еще на кого положиться.

У неба отпросился…

Впервые это имя и фамилию – Юрий Гагарин – я услышал в Нью-Йорке, после того, как наша молодежная делегация, в составе которой был уже знакомый читателям Женя Верещагин, прилетела в «Железный Миргород», как его назвал Сергей Есенин.

В первые часы, даже сутки наши в Нью-Йорке я почти готов был согласиться с поэтом. В аэропорту, пока ждали проверки паспортов, поразила длиннющая очередь к таможенному контролю, состоящая из одних негров. И до сих пор не знаю, было это следствием существовавших в ту пору предписаний или просто совпадением, но впечатление было не из приятных. «Значит, все правда, – подумал я. И вместе со мной – мои спутники. – Не врут календари».

В гостиницу, дело было к вечеру, ехали в каком-то задрипанном автобусе через какие-то бесконечные мрачные улицы с ежеминутными и казавшимися бесконечными пробками, которые для нас, людей начитанных, не были сюрпризом, однако оказались тягостнее, чем ожидалось.

Гостиница, долговязое здание из покрытого копотью и пылью кирпича, принадлежащее организации молодых христиан ИМКА, показалась убогой по сравнению с теми роскошными KJIМовскими отелями, светлыми и просторными, в которых мы останавливались в Копенгагене и Амстердаме по дороге в США. Меня, как одного из двух руководителей делегации, поселили отдельно, но я сразу же позавидовал своим спутникам, у которых номера были на двоих.

В своем апартаменте – четыре шага вдоль, три – поперек, я почувствовал себя узником. Узкая, покрытая чем-то темным кровать. Кресло со скрипучими пружинами. В ванной с туалетом сочится вода, а где-то под потолком надрывно дышит еще мало знакомый мне кондиционер. Окно забаррикадировано плотными в несколько слоев шторами, за которыми скрываются тугие жестяные жалюзи. Если через то и другое продраться и выглянуть наружу, увидишь гудящую и рычащую тьму, рассекаемую неподвижным тусклым светом фонарей и мельтешением желтых автомобильных огней.

Подумалось вдруг, что, если бы по какому-то дьявольскому стечению обстоятельств пришлось бы остаться здесь навсегда – покончил бы с собой. Наутро внезапное возникновение имени Гагарина на полосах газет и экранах телевизоров развеяло это наваждение, навеянное не только реальными обстоятельствами, но и предшествующей поездке «подготовкой».