Изгнание - Лион Фейхтвангер

Лучше, естественнее не слишком рано вступать на этот путь. Быть может, у каждого есть свои внутренние резервы, которые он не имеет права расходовать. Если бы Антоний не «залежался» у Клеопатры, он был бы властелином мира{60}. «Залежался» — говорили в средневековой Германии о человеке, который оставался с женщиной, вместо того чтобы вершить большие дела. Быть может, именно ради этих внутренних резервов католическим священникам предписывается целомудрие. Им надо беречь свои силы для религиозных целей.

Без десяти минут десять. Парочка опять танцует. Ганс сидит один за столиком. Кельнер проходит мимо. Ганс платит. Протискивается сквозь толпу танцующих. А что, если Жермена все-таки придет сейчас? Он что-нибудь пробормочет и убежит. Завтра он увидит ее и надо будет непременно извиниться. Если Гастон спросит, как было дело, он покраснеет. Но надо научиться лгать. Вот он в вестибюле. И украдкой оглядывается вокруг, совсем как восемь или десять лет назад, когда он играл в индейцев. Вот вертящаяся дверь. В нее втискиваются люди — Жермены среди них нет.

Ганс выскочил, он на улице. Уходит быстрым шагом, почти бегом. Завернул за угол, он почти в безопасности.

Ганс остановился, глубоко дыша. Как чудесен свежий воздух. Теперь можно вернуться домой, посидеть с больным Зеппом. Но тогда придется объяснить, почему он так рано покинул своих друзей, придется снова лгать, на сегодня с него хватит. Вся эта история с Жерменой тесно переплелась с ложью, маленькой и некрасивой. Не по нем это. Он рад, что теперь все позади.

Но куда девать вечер? До половины двенадцатого он не может явиться домой. Он вспоминает, что сегодня среда, а по средам скульптурный отдел Лувра открыт и вечером. Это идея.

В Лувре много народу. Люди бродят между полуосвещенными статуями, некоторые со скучающим, некоторые с глупо-любопытным видом. На улицах у большинства такое выражение, точно эти люди отбывают повинность, хотя и не знают зачем. Густые кучки теснятся вокруг гидов, дающих объяснения к отдельным статуям. Ганс пробрался в зал, где выставлена деталь фриза Парфенона{61}. Он знает этот фриз, но сегодня он рассеян, замечательное произведение искусства его не волнует.

С безучастным видом бредет он дальше. Останавливается перед нагими богинями, его мысли против воли возвращаются к Жермене.

Он стоит у лестницы, которую венчает статуя Ники Самофракийской. И вдруг от его безразличия не остается и следа. Наверху, в центре светового конуса, на постаменте, стоит она, богиня победы, — нет, она не стоит, она шагает, — нет, не шагает, она мчится ему навстречу. Она без головы и без рук: но что еще на свете с такой силой, так понятно для всех выражает смелое стремление вперед, как эта изуродованная фигура? На ней одежда из тяжелых тканей, ветер вздувает их и прижимает к телу, и они уже не кажутся тяжелыми. У нее крылья, и все же она не сказочное существо, что-то есть в ной глубоко человеческое, она из здешнего, из нашего мира, сила и уверенность исходят от нее, душа ширится, рвется ввысь.

Ганс Траутвейн хорошо знал эту статую, он много раз стоял перед ней, но сегодня он видит ее впервые. Неужели он возвращается с неудавшегося свидания? Неужели он минуту назад поглощен был мыслями о мадам Шэ? И вдруг все исчезло, он никого не замечает, он стоит очарованный перед статуей. Нельзя смотреть на эту устремленную вперед женщину и не стряхнуть с себя всех забот. Большой, горячей радостью медленно полнится сердце. Так он, Ганс, чувствовал себя, когда на своей парусной лодке мчался вперед по Аммерскому озеру навстречу ветру. Сердце его полнится светлой надеждой, верой в свой новый мир.

Долго стоит Ганс перед статуей, так долго, что это привлекает внимание сторожей и других посетителей. Наконец медленно поворачивается и уходит. «Победа» теперь принадлежит ему, и никому уж не отнять ее.

6. Письмо из тюрьмы

Настроение господина фон Герке, обычно такое лучезарное, омрачилось. Судьба послала ему предупреждение, и он, несмотря на свои безукоризненные новые зубы, чувствовал себя недостаточно молодым, чтобы пройти мимо.

Неожиданно заболел Медведь, и были два дня, когда казалось, что ему уже не подняться. За эти два дня Шпицци понял — даже посол, обычно столь вежливый в обращении, дал ему это почувствовать, — сколь неустойчива почва, на которой он стоит. Если бы Медведь отправился к праотцам, то и его песенка была бы спета. Медведь не отправился к праотцам, а Шпицци привык к небольшим колебаниям в своей карьере. Тем не менее он не прошел со свойственным ему легкомыслием мимо предупреждения судьбы: годы уже не те — хочется закрепить свое благополучие.

Очень глупо, что он не использовал возможностей, возникших с приездом Гейдебрега. На роль доверенного лица Гейдебрега его кандидатура была наиболее подходящей. Только по своей лени, по своей флегматичности он уступил место Визенеру.

Но, может быть, еще не поздно? Инцидент со статьей Траутвейна в «ПН» открыл перед Шпицци новые перспективы. Шпицци ничего не имел против Визенера. Он нисколько не завидовал его приятным отношениям с Леа де Шасефьер; лишенный сам тщеславия, не завидовал он и положению, и растущему влиянию этого честолюбивого человека. Но его место подле Гейдебрега нужно самому Шпицци. Визенера нужно убрать с дороги; очень кстати, что эта свора из «ПН» как раз теперь изобличила его в прегрешениях против чистоты германской крови.

И Шпицци стал вновь втираться в доверие к Гейдебрегу. Если политически Гейдебрег и прикрывал Визенера, то в личных отношениях он с момента появления статьи отдалил его от себя, и Шпицци прилагал все усилия, чтобы занять освободившееся место. Он пустил в ход все обаяние своего моложавого облика. Порывисто выражал благодарность Гейдебрегу за то, что тот не ставит ему в вину всех оплошностей, допущенных им по неловкости в деле Беньямина. Горячо раскаивался, что по безрассудной смелости навязал Берлину это неприятное дело.

Гейдебрег слушал внимательно и даже, казалось, не без удовольствия. В Париже у него было немало важных дел.

Разумеется, он приехал в Париж не только для того, чтобы ликвидировать дело Беньямина и обезвредить «ПН», хотя именно эти задачи особенно его занимали. У него были дела покрупнее, и для их осуществления он подыскивал способных, надежных помощников. До сих пор он, кроме Визенера, никого не нашел и очень сожалея, что но известным обстоятельствам вынужден, по крайней мере на время, отдалить от себя этого симпатичного, способного человека. А Герке? Стоит ли привлекать его к более тесному сотрудничеству? Рекомендация Медведя заранее расположила его в пользу Шпицци. Хоть он и «аристократ», но приятен в личном общении и обладает той самой безоглядной готовностью на все, которая так высоко котируется в германских правящих кругах. С другой стороны, Гейдебрег с его примитивным, но безошибочным чутьем не проглядел и того, что господин фон Герке человек легкомысленный, трепло, как выражаются обычно на Волшебной горе, в резиденции фюрера. И он милостиво принимал настойчивые заигрывания Шпицци, но вовсе не собирался всецело заменить им Визенера. С покровительственным, важным видом шагал он взад и вперед, целиком заполняя собой изящный голубой салон в стиле рококо, и слушал юношески милые покаянные речи Шпицци.

— Если вы, дорогой Герке, — назидательно сказал он наконец, — извлекли для себя из дела Беньямина урок и теперь знаете, что истинный национал-социалист только тогда за что-нибудь берется, когда он на пятьдесят один процент уверен в успехе, тогда, стало быть, дело Беньямина имело и свою хорошую сторону. А вообще говоря, все в порядке: я это дело взял в свои руки.

Шпицци невольно обратил свой взгляд на эти руки. Значит, несмотря ни на что, fait accompli, по-видимому, налицо? Но тут же обнаружилось, что видимость ввела его в заблуждение. С благосклонной откровенностью Гейдебрег продолжал:

— Мы примем предложение Швейцарии и согласимся на предусмотренный для подобных случаев третейский суд. Утверждение состава и созыв суда мы по возможности оттянем. Постараемся заполучить туда надежных людей. И если даже случится самое худшее и нам придется вернуть им вашего Беньямина, то к тому времени вся история успеет травой порасти. Пусть тогда тысяча-другая эмигрантов, черт с ними, поет аллилуйя, — всему остальному миру будет на все, что называется, наплевать.

Он подошел, массивный, грузный, на шаг ближе, стал против Шпицци, улыбнулся, отчего лицо его как бы раскололось на множество мелких частиц, стало ужасающе хитрым, жестоким, и любезно преподал Шпицци маленький урок по части национал-социалистской внешней политики.

— Швейцарцы, — продолжал он откровенничать, — дали нам взаймы несколько миллиардов, которые они вряд ли получат обратно. Если уж иначе никак нельзя будет, то взамен мы, Христа ради, отдадим Фридриха Беньямина. Пусть кушают на здоровье.