Изгнание - Лион Фейхтвангер

— Не проводишь ли ты фрейлейн Редлих до лифта? — спрашивает Зепп необычным для него наставительным тоном.

Анна, не говоря ни слова, повинуется, хотя Эрна протестует: лифт она и сама найдет.

Анна возвращается. Она еще в вечернем платье и выглядит очень хорошо. Она молодчина, это отмечает, несмотря на свою досаду, даже Зепп. Да, Анна — красивая женщина, и в глубине души у него шевелится нечто похожее на то чувство, которое он питал к ней в первые годы их совместной жизни. Но когда снизу доносится глухой стук — большая старая дверь гостиницы захлопнулась за Эрной, это ощущение проходит и не остается ничего, кроме досады, что его покинули, что машинка оказалась в неисправности и Эрна ушла слишком рано.

Он лежит и угрюмо молчит.

— Ну вот, значит, ты по крайней мере не был один, — минуту спустя констатирует Анна.

— Да, — откликается Траутвейн, глядя на нее недобрым взглядом. — Это было очень удачно, — прибавляет он.

— Кстати, договор с дирекцией радио заключен, — говорит Анна.

Иначе рисовалась ей эта минута. Она так радовалась, представляя себе, как сообщит ему эту новость с сияющим видом и он, в свою очередь, просияет и похвалит ее за настойчивость. А вот чем кончилось. Она нисколько не ревнует к этому маленькому малоинтересному созданию, но все в ней кипит при мысли, что эта жалкая Эрна и глупая нескладность Зеппа испортила ей и ему одну из лучших минут их жизни. Она торопилась к нему с радостной вестью, а теперь — так уж получилось — она просто бросила ему эти слова: «Кстати, договор с дирекцией радио заключен». Нет, иначе представляла она себе эту минуту.

— Вот как? — ответил Зепп. — Тогда тебе, собственно, незачем было идти к Перейро.

Это злое упрямство, эта нарочитая безмерная обида доконали ее. Зачем он это сказал? Ведь только для того, чтобы причинить ей боль. Она всю свою жизнь мучилась ради него. Все, что она проделала за эти два года, было только ради него. И вот благодарность.

Она говорит себе: «Зепп болен. Он чувствует себя в долгу передо мной. Поэтому и наступает. Я добилась передачи „Персов“, я приношу ему такую новость и вдруг застаю здесь эту особу. Конечно, он чувствует себя виноватым. Он, должно быть, говорит себе: она из кожи лезет вон ради меня, а я тут развлекаюсь с девчонкой. Он просто неуклюж, он всегда говорит первое, что придет в голову, не считаясь с тем, как его слова подействуют на другого. Он хотел сделать мне больно, но, вероятно, лишь в ту минуту, когда произносил эти слова, а теперь, конечно, уже раскаивается. Он не виноват, что сделал мне больно. Жизнь в эмиграции делает человека слишком ранимым. Не надо сейчас же распускаться. Не надо выходить из себя. Зепп болен. Я дам ему еще какое-нибудь потогонное и не буду думать ни о чем, кроме его гриппа. Он глупый, избалованный мальчик, но он — мой мальчик, и не надо сердиться на пего за то, что он, больной, делает глупости».

И она не говорит ни слова. Молча раздевается, заботливо убирает в шкаф вечернее платье — ему еще придется немало послужить, — дает Зеппу аспирин.

Зепп между тем спохватывается, что ответил ей грубо, глупо, зло, бессердечно, и очень раскаивается. Он ждет, что она скажет ему. Он решает быть великодушным. Чем грубее Анна будет упрекать его за неуклюжесть, тем вежливее он извинится, постарается загладить свою вину. Но Анна ни в чем не упрекает его. Она молчит, она переодевается, она дает ему аспирин. Затем приготовляет свежие простыни и свежую ночную сорочку, чтобы вовремя переменить белье, когда он пропотеет.

Она, значит, не желает с ним объясниться. Ей хочется, чтобы он терзался сознанием своей вины. Ей приятно, что он не прав, приятно его унизить. Сначала она оставляет его одного, а когда он, возмущенный, начинает злиться и отвечает ей не особенно вежливо, она разыгрывает из себя этакую тетушку, молча восседающую на диване, как воплощение оскорбленного достоинства. Нет, если Анна так поступает, то и он умеет быть упрямым. Не ему делать первый шаг. В конце концов он болен, у него жар, и она не имеет права ухудшать его состояние. И машинку она тоже не починила. И все это из-за проклятого, дурацкого радио.

Он начинает потеть. Минут пять спустя, как раз вовремя, она быстро и ловко расстилает на кровати свежее белье и помогает ему переодеться. Она делает все приготовления на ночь бережно и быстро, но почти не разговаривает с ним, ограничивается самым необходимым.

Ему досадно, досадно на самого себя. Анна — хороший старый друг, они одно целое, и ему следовало бы уступить. Но он не может. Он просто не в силах заставить себя.

Анна тоже говорит себе, что было бы умнее уступить. Но что слишком, то слишком. Она желает хоть разок настоять на своем, она не желает всегда быть умнее.

Так они лежат друг возле друга без слов. Анна смертельно устала, Зепп чувствует себя разбитым, но они не спят — и молчат.

5. Мадам Шэ и Ника Самофракийская{57}

Ганс потому лишь так многословно объяснял, почему он вынужден оставить Зеппа одного, что ему было неловко сказать правду. На самом деле он вовсе не уговорился встретиться с товарищами у дядюшки Меркле — ему предстояло свидание в кафе «Африканский стрелок».

Ганс вошел в кафе через вертящуюся дверь. Это — излюбленное публикой заведение, все столики заняты, на выкроенной для танцев площадке едва хватает места. Ганс с непринужденным видом, слегка покраснев, протискивается через толпу. Осталось четверть часа до назначенного времени. Жермены, конечно, еще нет. Он решительно завладел незанятым стулом и потащил его к маленькому столику, у которого уже сидели девушка и молодой человек. Они смерили его не особенно дружелюбным взглядом. Он заказал себе кружку пива. Начался новый танец. Его соседи по столу поднялись; девушка, подозрительно поглядывая на него, положила было на стол свою сумочку, но затем передумала и взяла с собой. Ганс покраснел.

Пары на танцевальной площадке медленно топтались в тесноте. Ганс огляделся. За соседними столами в одиночестве сидели несколько девушек; то та, то другая бросала на него вызывающий взгляд. Вспомнив, как на днях, боясь насмешек товарищей, он заставил себя приглашать на танцы незнакомых девушек, Ганс так смутился, что даже вспотел. Теперь, слава богу, в этом нет надобности, он может ни с кем не заговаривать.

Ганс радовался, что сегодня чувствует себя здесь совсем иначе, чем те два раза, когда он приходил в кафе в обществе товарищей. В первый раз это была вечеринка, на которую пригласил приятелей Гастон Лебо; Гансу очень льстило, что Гастон, задававший тон в классе, пригласил его в кафе. Но на вечеринке он чувствовал себя скверно. Его товарищи заговаривали с чужими девушками и приглашали их танцевать с самым непринужденным видом, для него непостижимым. Он же робко и молча сидел в своем углу; когда к нему обращались, он отвечал запинаясь; товарищи все время над ним потешались.

Да, в этом отношении он был и остается чужим для них. Они давно уже держали себя так свободно с девушками и находят, что это в порядке вещей. Только он все еще не может преодолеть свою дурацкую застенчивость. Ему восемнадцать лет, а ведет он себя все еще как младенец.

Но с сегодняшнего дня все пойдет по-иному. Сегодня что-то случится. С сегодняшнего дня Жермена с ним закрутит. «Закрутит» — это словечко нравится ему. Когда он, рассказал Гастону, что произошло между ним и Жерменой, тот тоже сказал, что Жермена, несомненно, пойдет на все. Она не только позволила ему, Гансу, поцеловать себя, она ответила ему таким поцелуем, что у него в глазах потемнело. Когда она наконец оторвалась от него, его зашатало, а если женщина так целует, значит, она уже отдалась.

Танец кончился. Парень и девушка возвращаются разгоряченные. Гансу кажется, что они уже не так недружелюбно смотрят на него. Стараясь придать себе мало-мальски уверенный вид, он принимается что-то рисовать на оборотной стороне меню.

Через несколько часов и он, верно, будет знать, как это бывает. Говорят, что это самое лучшее в жизни. Глупо с его стороны, что в восемнадцать лет он еще не отведал этого «самого лучшего». Ему вспоминается одна пьеса — пьеса немецкого писателя, он с жадностью проглотил ее. В ней юноша его возраста стреляется, не испробовав «этого». Он был в Египте и не видел пирамид, сказано там.

Значит, сегодня он увидит пирамиды, сегодня он взойдет на пирамиду. Сегодня ему нужно только сказать: «Bonsoir, Germaine».[17] Он нравится Жермене. Жермена любит его, она не высмеяла его, а все остальное придет само собой.

Он начал зарисовывать девушку, сидевшую за его столиком. Она заметила это и с любопытством следила за его движениями, она была польщена. Нет, у нее уже совсем не враждебный вид; пожалуй, она позволила бы ему заговорить с собой, хотя с ней сидит ее друг. Но, к счастью, Ганс в этом не нуждается. Скоро придет Жермена. Жермена гораздо красивее.