У Пяти углов - Михаил Чулаки

А где же сейчас Рыжа?! Что с ней?!

Как стыдно: он пытается работать, злится на Ксану — и забыл думать о Рыже: где она, да и жива ли?! Полезли в голову все ужасы, которые рассказывают про мучителей собак.

Филипп продолжал сидеть за роялем, но работать не мог.

Вернулась в комнату Ксана, сказала, адресуясь, естественно, к Филиппу, потому что больше никого в комнате не было, но как бы обращаясь в пространство, безлично:

— Потому что сил никаких не осталось, потому и не встать.

Нашла о чем говорить сейчас! А она продолжала так же в пространство:

— Если каждую минуту потеешь и сразу просквозит, откуда быть здоровью?

Говорила она таким тоном, будто Филипп виноват в ее болезнях. Да, больна, но сколько людей стесняются своих болезней, стараются скрыть, не побеспокоить близких, а она размахивает болезнью, как флагом. Вспомнить хотя бы мать: уже согнуло ее пополам, но нельзя было представить себе, чтобы она не встала в три часа утра приготовить отцу завтрак, когда ему на смену!.. Ну вот, Филипп снова забыл о Рыже, отвлеченный нытьем жены. Но молчал — а то разговоры пойдут без конца. Но она не молчала:

— Между прочим, чтобы быть здоровым, надо еще быть эгоистом. Очень себя любить, чтобы капли по часам капать.

Во как сказано! Даже без обычного для Ксаны диалектического противоречия.

На это Филипп мог бы возразить очень многое. Хотя бы то, что эгоизм — в болезни. Заботиться о своем здоровье — значит, думать не столько о себе, сколько о близких, потому что болезнь прежде всего отражается на них! Вот Ксана толком не лечится, потому что некогда ей думать о своем здоровье, а кто страдает? А если бы Филипп, вместо того чтобы таскать продукты из магазинов, рассуждал бы о том, что он болен, потому что некогда ему думать о здоровье? И приходилось Ксане ходить по магазинам, раз он болен, раз он не эгоист, который скучно занят своим здоровьем!.. Но Филипп ничего не сказал, чтобы не затевать ненужный разговор.

Ксана еще покрутилась в комнате и снова ушла куда-то в недра квартиры. Филипп остался в комнате один, никто не мешал, но работать он не мог. Две-три фразы, а настроение испорчено на полдня. Хотя бы работу его она могла бы уважать! Неужели непонятно, что нельзя его отвлекать! Он не машина: нажал одну кнопку — разговаривает, нажал другую — пишет музыку! Кто-то другой давно устроил бы на эту тему дикий скандал, но Филипп не может: ведь пришлось бы объявить, что работа его необычная, творческая, черт бы побрал это слово, что он потому особенно впечатлительный, одна неудачная реплика выводит его из равновесия, — и ведь все это так и есть, но нельзя этим козырять, это дурной тон; выставлять свои болезни, свою особую впечатлительность, принадлежность художественной натуры — не унизится Филипп до такого!..

Зазвонил телефон. Никто не подойдет, кроме него, — уж как всегда. Сейчас и сказать нельзя, что звонок помешал работать: все равно он не работал, а только сидел и злился.

Но вот редкий случай: на полшага его опередила Вероника Васильевна.

— Алло?.. Да, сейчас… Филипп, тебя! И так торжественно: «Компрзитора Варламова»!

Сказано было с недоуменной насмешкой. Вероника Васильевна знает Филиппа с детства, называет, естественно, на «ты» и по имени и до сих пор не может осознать, что Филипп — настоящий композитор: ведь сосед, ведь вырос на ее глазах — какой же может быть настоящий?

— Спасибо большое! — Филипп улыбнулся, показывая, что ему тоже забавно торжественное обращение, — а как иначе? Не ударишь же себя в грудь: да, я композитор: — Алло?

— Композитор Варламов?

Голос незнакомый, мальчишеский. Филипп сразу понял: они.

— Да, это я.

Он мгновенно охрип. Если б звонили знакомые, то не узнали бы голос, усомнились бы, с ним ли говорят. Но эти — незнакомые.

— У вас пропала собака?

— Да.

— Маленькая, рыжая?

— Да.

— Она у нас.

— Как хорошо! Как я вам…

— Хорошо или нет — посмотрим. Мы не собачьи гуманисты.

— Но я заплачу! Мы договоримся!

— Вот именно. Рыжие шапки хорошо идут, так чтобы нам без убытка.

— Я же говорю вам…

— И поимейте в виду: чтобы мех хороший, ее полагается обдирать живьем. По технологии.

Филиппа от ужаса чуть не стошнило. Он и не знал, что может стошнить от ужаса. Медвежья болезнь наоборот. Или от отвращения к этим подонкам?

— Чего молчите? Платить будете?

— Да.

— Так я говорю: чтоб нам без убытку. Я б не стал чикаться, ободрать и точка, да пацаны шумят: «Пусть, отдадим, раз композитор». Ну и нам работы меньше: все же обдирать, выделывать шкуру. Отдадим, но только чтобы без всяких этих — без глупостей. Ну, чтобы не навели мусоров.

«Пацаны шумят». Пацаны.

Эти пацаны живодерничают, а теперь еще захотели поиграть в жуткую современную игру: передача выкупа!

Точно как в кино или в последних известиях: передача выкупа за похищенную миллионерскую дочь.

— Я сделаю честно. Встречусь с вами один на один…

— Без встреч! Чтобы лица не запомнили,

— А вы в масках, — невольно подыгрывая, посоветовал Филипп.

— Дешевка… Вот так: выйдете сейчас и положите полтинник в ваш почтовый ящик внизу на лестнице. Адрес мы знаем.

— Полтинник — это пятьдесят рублей?

— Ну! Или не согласны? Меньше нам нет резона. Согласен. Согласен!

Положите полтинник и домой. Через десять минут ваша собака у двери. Привязана к ручке.

Филипп очень любит Рыжу. А тем более представить, как ее обдирают — по технологии] И скупым вроде никогда не был. Но ему невыносимо, чтобы его обманывали слишком уж нахально. Если бы слышала разговор Ксана, она бы сказала, что он не человек, а бездушный автомат, — раз обсуждает какие-то условия, спорит.

— Я положу — а где у меня доказательства, что собака действительно у вас? Может, вы просто прочитали объявление?

Сказал — и испугался: вдруг спугнул, вдруг сейчас этот живодер повесит трубку?! Повесит — и никогда больше не видать Рыжи! Но тому на другом конце провода, видно, нравился сам процесс игры. Ведь обсуждение условий тоже входит в ее правила.

— Ладно, резонно. Вот так: выйдете на лестницу и со своей площадки позовете вашу собаку. Голос она ваш узнает, ответит?

— Да-да, конечно!

— И вы ее голос узнаете?

— Ну еще бы!

— Значит, позовете, услышите ее голос, удостоверитесь. Положите деньги в конверт и бросите в пролет лестницы. Бросите — и обратно в квартиру. Через три минуты выйдете, она будет привязана на этаж ниже. Но не пытайтесь выскочить раньше, увидеть нас или поймать — не видать тогда больше никогда вашу сучку. А шкуру сдирают живьем, учтите. Для качества. Заметано?

— Да.

— Ну, сверим часы. На моих тринадцать сорок три. Хорошо.

— Значит, ровно через пять минут выходите на площадку и зовите. Дальше как договорились. Все!

В трубке гудки.

Договорились и сейчас неравноправно: пусть Рыжа действительно у них, но кто им мешает взять деньги, а Рыжу не отдать? Но выторговывать еще какие-то условия Филипп больше не мог: нервов не хватало, ведь каждую минуту живодеры могли бросить трубку — и конец! Достаточно, что он не поверил совсем слепо, что он услышит голос Рыжи.

Ксане Филипп ничего говорить не стал — чтобы не было потом стыдно перед ней, если его все же оставят в дураках.

Удача, что нашлись дома пятьдесят рублей! Далеко не всегда они лежат в столе. Двадцать пять, десятка — а остальное пришлось наскребать мелкими бумажками, залезать и в бумажник Николая Акимыча — отец не берет на смену лишних денег, оставляет бумажник дома.

Ровно через пять минут Филипп открыл дверь. Шагнул на площадку. Тишина на лестнице. Может быть, это всего лишь розыгрыш? Интересно оставить в дураках композитора Варламова? Не очень веря, он тихо позвал:

— Рыжа.

Никакого ответа. Неужели глупый жестокий розыгрыш?!

— Рыжа! Рыженька! И снизу родной лай! Ну, слава богу.

Стараясь даже случайно не глянуть вниз в пролет лестницы, Филипп вытянул руку с конвертом — и разжал пальцы.

Еще могут обмануть, еще могут увести и ободрать на шапку, но все-таки легче: не розыгрыш!

Через три минуты он снова распахнул дверь — и сразу услышал скулеж.

Честные живодеры!

В эту минуту он был им благодарен! Он почти их любил: ведь не обманули, не ободрали!

Он скатился по лестнице — животом по перилам, как когда-то в школе. Рыжа рвалась навстречу. Она облизала его, он расцеловал ее — расцеловал бы и воров, если бы оказались тут же: честных шантажистов, гуманных живодеров.

И вот они вдвоем вернулись домой. Филипп отстегнул поводок — тот самый Рыжин поводок, и ошейник тоже не подменили — и Рыжа кругами помчалась по прихожей, колотя хвостом по дверям и по стенам. Наверное, она все поняла: что в том застенке, куда ее привели, с собак живьем сдирают шкуры — и вдруг после отчаяния, вместо ожидаемой гибели — дом! Бывали и у Филиппа счастливые минуты в жизни, но такой полноты счастья, в каком сейчас захлебывалась Рыжа, он не переживал никогда. Для того чтобы пережить такое, надо быть простодушным и прямодушным — как Рыжа.