Ревизор Империи - Олег Измеров

Первое, что заметил Виктор, продравшись через кусты — это ноги в желтых, заляпанных грязью ботинках, выхваченные фонарем из окружающей темноты. Человек лежал навзничь. Круг света медленно пополз дальше, показав неестественно вывернутую левую руку, темно — синий жилет с золотой часовой цепочкой, полы распахнутого и набухавшего темным пиджака, из внутреннего кармана которого высовывалась черная скомканная тряпка… Еще одно движение луча — и перед глазами Виктора предстало лицо человека, со страшными, остекленевшими глазами и широко разинутым ртом, из которого по щеке широкой полосой медленно текла кровь, густеющая, почти черная в электрическом свете. В откинутой правой руке блестел массивный армейский браунинг.

Виктор почувствовал, как к его горлу подкатывает скользкий неприятный комок, Он узнал убитого; это был не кто иной, как тот самый Вырошников, что давеча подсел к нему на скамейке, и развивал теорию классового геноцида. И еще Виктор вспомнил, что тогда хотел убить его.

Полицейский, присев на корточки, над телом; казалось, что‑то особенно привлекло его внимание. Снова выпрямившись, он обернулся и показал вытащенную из кармана убитого тряпку.

Это была черная маска. Маска Фантомаса из фильма начала века.

11. Тайна бархатной ночи

— Так значит, покойный поведал вам, первому попавшемуся человеку, о своем безумном плане?

Следователь Моржеретов смотрелся вполне соответственно фамилии: пышные усы, перетекавшие в рыжие бакенбарды, толстая шея борца и гладкая залысина на откатывающемся назад лбу придавали ему сходство с известным обитателем полярных морей. Прибыл он в Бежицу утренним поездом, чтобы расследовать покушение на господина Ярчика; новая смерть, похоже, пробудила в нем охотничий азарт. Тем более, что Бежица — это действительно большая деревня, и любая мелочь не могла ускользнуть от внимания обывателей, а, значит, и сыска.

— Может, он каждому встречному поведал?

— Пожалуйста, отвечайте на этот вопрос только "да" или "нет".

— Я не знаю, являюсь ли для него первым попавшимся, и признаю лишь то, что лично мне он поведал.

— Хорошо. Не вызвали ли эти чудовищные планы у вас личной неприязни к покойному?

— Нет. Ни малейшей.

— Почему? Разве вы не сочли эти планы чудовищными?

— Так он же пьяный был. Если по каждому пьяному абсурду бежать в полицию…

"Именно в полицию. Пусть считает, что для меня выражение личной неприязни — донос, а не насильственные действия… Разве я похож на человека, который за гнилой базар замочит?"

— Вы хотите сказать, что тогда не восприняли слова покойного всерьез?

— Да. Не воспринял. Не поверил, что человек сможет вынашивать уничтожение целого народа всерьез. История таких случаев пока не знает.

— Вы сказали, пока не знает?

— Как ученый, я привык оперировать фактами и осторожно относиться к гипотезам. Понимаете, в этом особенность профессии. Но единичный факт никак не может быть веским основанием…

— Я вас понял. С господином Ярчиком вы тоже познакомились случайно?

— Нас познакомили. Госпожа Ковач, которая сегодня подошла ко мне в фойе Собрания. А с госпожой Ковач я познакомился на днях случайно, сел на ту же скамейку и разговорились. И вот госпожа Ковач сказала, что раз Ярчика, возможно, приняли за меня, то мы должны быть знакомы.

— Откуда вы знаете, что Ярчика приняли за меня?

— Госпожа Ковач сказала.

— Откуда она могла это знать?

— Не знаю. Ну, то, что Ярчик того же роста и комплекции, она знает. А она не могла сама до этого додуматься?

— Могла, — согласился Моржеретов, — дамы часто дают простор воображению. Вы прошлой ночью покойного не встречали?

— Прошлой ночью я был на своей квартире, это могут подтвердить.

— А не могли что‑то случайно слышать, где мог быть покойный?

— Ничего ни от кого не слышал.

— Странное дело, — вздохнул Моржеретов, — вроде Бежица не столичный город, все про всех знают, а вот никто не видал, где и у кого был господин Вырошников прошлой ночью. И откуда у него взялся браунинг — тоже.

Нервно пригладив пальцем ус, он добавил:

— Да, другой раз уж будьте любезны о подобных разговорах сообщить полиции. Объясню вам, как ученому человеку: в России развивается капитализм. Конкуренция, знаете ли, — он неопределенно повел руками, — и эта почва у нас порождает таких личностей, что к обществу теорию Дарвина применяют. То — есть, одна раса людей должна обязательно уничтожить другие расы. Буржуазию, рабочих, крестьян, французов, немцев, русских, инородцев, кого, так сказать, другой расой видят. Так уж… вы уж того… серьезнее.

"Странно. Начал, как коммунистический агитпроп, кончил расой. Какой‑то у них оголтелый расизм."

…Резкий, непривычный для этих времен запах бензина встретил Виктора на крыльце участка. Похоже, здесь недавно стоял автомобиль. Окончательно стемнело, и россыпь ярких, крупных звезд висела над Бежицей, словно бы там, в вышине, раскинулся огромный перевернутый город; стремительной серебряной иглой пронесся и сгорел метеор. Вокруг желтой лампы на высоком столбе, превращающей ночной мрак в полумрак, роились майские жуки — Виктор подумал, что никогда раньше не видел их в таком количестве. На скамейке неподалеку сидели двое: подойдя поближе, Виктор узнал Анни и Ярчика.

— Вы думали, что меня арестуют?

— Это все я, — улыбнулась Анни. — Когда вы достали револьвер, я подумала, что вы — агент, которому поручено охранять Ивана Бенедиктовича.

— Пистолет, — поправил Ярчик, — Виктор Сергеевич достал пистолет, а не револьвер. Такие обычно дают агентам охранки.

— Потому и купил. Когда нападают, надо стрелять на поражение. — Виктору надоело оправдываться, тем более, при даме. — Либо вообще не вынимать.

— А вы сразу вынули! — воскликнула Анни. — И закричали "Пригнитесь!"

— Стреляли, — ответил Виктор безразличным тоном Саида из "Белого солнцв пустыни".

— Признайтесь, вы неравнодушны к хорошему оружию? — спросил Ярчик. — Но давайте продолжим по дороге. Время поджимает.

— Так вы можете идти, Иван Бенедиктович, — с долей кокетства в голосе произнесла Анни, — а Виктор Сергеевич меня проводит. Верно?

— Вы правы, я действительно спешу. До завтра надо закончить записку о новом способе изготовления винтовых стержней. Всего вам хорошего!

— Я, случайно, не стеснила вас? — спросила Анни, посматривая на желтеющие окна участка. — Надеюсь, вы никуда не спешили?

— Ну, что вы! А вы далеко живете? Может, возьмем извозчика?

— Я живу в гостинице на углу парка — все забываю, как она называется. Давайте пройдем пешком, тут рядом.

— Иван Бенедиктович ревновать не будет?

— Об этом поздно уже говорить. Как у мужчины, у него масса достоинств и лишь один недостаток — в отношениях с актрисами он никогда не заходит дальше невинных разговоров. Кажется, он из какого‑то древнего обедневшего рода. У него нет предрассудков к людям иных сословий… если это не приведет к смешению крови.

— Надеется найти в Бежице какую‑нибудь графиню? Так можно остаться старым холостяком.

— Он уже остался.

— А ваш партнер тоже из какого‑нибудь древнего рода?

— Саша? Обычно все его зовут Саша. Нет, с ним совсем другое. Он предпочел бы общество молодого крепкого парня.

— Даже так?

— Нас связывает только сцена.

Майская полночь покрыла Бежицу черным бархатом. Уличное освещение было погашено почти везде, и лишь отдельные точки фонарей помечали на этом бархате места, где человеку всегда были готовы открыть дверь — полицию, больницу, пожарную часть, станцию, и — церковь. Темно было в частном секторе; керосин и свечи обходились дорого, а в тусклой лучине острая надобность была лишь долгими зимними вечерами. В окнах многоэтажных доходных домов лишь кое — где проглядывал тусклый свет ночников или настольных ламп.

— Не думал, что тут по ночам так темно.

— В полпервого фонари снова зажгут. Конец второй смены, рабочие расходятся. Потом опять погасят до утра. А вы что, темноты боитесь?

— Я боюсь за вас. Запросто споткнуться можно, а вы по — городскому, на высоких каблуках.

— Разве вы не подадите мне руку? Нет, не так, — откинув вуаль, она взяла Виктора под левую руку. — Нас все равно никто не видит. Только сойдемте с мостовой, чтобы на что‑нибудь не наступить.